Льюис Уоллес - Вечный странник, или Падение Константинополя

Несколько широких каменных ступеней привели его к пяти широко раскрытым бронзовым дверям. Процессия постепенно исчезала за одной из них, граф же выбрал другую и поспешил внутрь, дабы понаблюдать, как они входят. Он оказался в просторном вестибюле, остановился и тут же забыл про серых братьев. Куда ни посмотри — и на стенах, и на потолке каждый дюйм пространства был заполнен яркой мозаикой из стеклянных квадратов, изысканно подобранных по оттенкам цвета. Что ему оставалось, кроме как стоять и смотреть на Христа, вершащего суд над миром? Это изображение никогда раньше не завладевало его мыслями. Когда он очнулся, процессия уже исчезла.

Из вестибюля вели уже девять бронзовых дверей. Центральная, самая большая, находилась рядом с Корти. От легкого толчка она бесшумно открылась; шаг-другой — и он оказался в центральном нефе Святой Софии.

Читатель наверняка помнит, как князь Владимир, внук русской княгини Ольги, прибыв в Константинополь за своей невестой, впервые вступил под своды Святой Софии и, пораженный увиденным и услышанным, пал ниц и обратился в христианство. Примерно те же чувства испытал и Корти. В определенном смысле и он был неверующим, получившим отчасти варварское воспитание. Он провел много часов рядом с Магометом, пока тот, по природной склонности, строил на бумаге дворцы и мечети, заботясь прежде всего о размерах, роскоши и оригинальности. Однако даже самые смелые фантазии принца меркли рядом с этим помещением. Будь это пещера на берегу океана, еще один Лазурный грот, наполненный всеми мыслимыми оттенками света и цвета, граф и то не был бы так ошарашен. Он плохо разбирался в архитектуре, имел представление лишь о нескольких строительных приемах и уж совсем ничего не знал о тайнах сочетания элементов, с помощью которых гениальные зодчие достигают совершенства форм, пропорций и положения одного камня относительно другого; однако, представ перед взором, эти находки тронули его до глубины души. Граф медленно сделал четыре-пять шагов вперед, изумленно озираясь, — его интересовали не детали и не построение многочисленных сюжетов, на которые он смотрел, его не занимали высота, ширина, глубина и стоимость — мрамор на полу во всем многообразии форм и оттенков, полный отражений, точно водная гладь, исторические колонны, разнообразные арки, уходящие вдаль галереи, карнизы, фризы, архитравы, вызолоченные кресты, мозаики, окна, сплетения лучей света: тут сияние, а там тень — апсида в восточной части и расположенный в ней алтарь в звездном свечении горящих свечей и в искрах, вылетающих из граней драгоценных камней и металлов, отлитых во всевозможные предметы культа: паникадила, дискосы, потиры, подсвечники, покровы, хоругви, распятия, плащаницы, кресла, Богоматерь, Христос-Младенец и Христос распятый — и надо всем этим, над малыми куполами, над арками, точно подвешенными в воздухе, царил, взметнувшись ввысь и раскинувшись вширь, столь близкий и столь далекий, главный купол Святой Софии, неподвластный повторению, самодостаточный, более юное небо под более старым, — и пока граф делал эти несколько шагов, все слилось в единое целое, заставив его чувства затрепетать, отменив любые мысли и вопросы.

Граф так никогда и не узнал, сколько времени он простоял, потерявшись в величии и славе этого храма. Он очнулся, услышав хоровое пение, — оно раздавалось со стороны алтаря, заполняло весь простор нефа, от пола до купола. Невозможно было представить себе глас более уместный, и графу казалось, что хор обращается именно к нему. Вострепетав, он начал осмыслять.

Первое пришедшее ему в голову сравнение отталкивалось от Каабы. Он вспомнил тот день, когда лежал при смерти возле Черного камня. Мысленным взором он увидел эту мрачную громаду под похоронным покровом среди бесчисленных галерей. Какой голой и убогой показалась она ему сейчас! Он вспомнил выражения лиц и завывания бесноватых, пытавшихся приложиться губами к камню, хотя его собственный поцелуй только что запечатлел на этом камне смерть. Насколько иным предстало поклонение здесь! И это, подумалось ему далее, — религия его матери. Что может быть естественнее, чем увидеть собственную мать, когда она спускается во вдовьих одеждах с холма, чтобы помолиться за сына? Глаза его наполнились слезами. Сердце заколотилось, перехватывая дыхание. Почему ее вера не может стать и его? Впервые в жизни он впрямую задался этим вопросом — и мысли побежали дальше. А если Аллах магометан и Иегова иудеев — это одно? Что, если Коран и Библия происходят из одного источника? Что, если и Магомет, и Христос равно — сыны Бога? Поклонение им может различаться, могут различаться и личности поклоняющихся. Почему — может быть, для того, чтобы каждому человеку был дан выбор, какой спутник, в каком обличье представляется ему наилучшим? И, вострепетав душой, задался он вопросом: «Кто они, мои братья? Те, кто похитил меня из отчего дома, погубил отца, лишил мать света жизни и оставил ее во мраке скорби и горечи неутоленной надежды, — разве не были они братьями братьев моих?»

Тут перед алтарем появился старец, а с ним — служители в богатых облачениях. Один из них водрузил старцу на голову нечто, представившееся графу короной в пылающих самоцветах; другой возложил ему на плечи расшитую золотом мантию, третий надел кольцо на палец — а почтенный старец тем временем приблизился к алтарю и, вознеся молитву, взял в руки чашу и воздел ее, будто бы воздавая почести образу распятого Христа, претерпевающего крестные муки. Тут хор загремел с торжествующей мощью, — казалось, и полы, и перила, и люстры заколебались в ответ. Служки и молящиеся опустились на колени — и граф сам не понял, как принял то же почтительное положение.

Этот жест полностью соотносился с тем, чего требовала от него его миссия. Рано или поздно ему пришлось бы научиться отправлять христианские обряды. Однако в этом его движении не было ни умысла, ни расчета. Душа ликовала, и граф будто бы услышал в слаженном пении хора слова: «На колени, отступник! На колени! Ибо здесь — Бог!»

Впрочем, его всегда отличало упрямство; очнувшись и не сумев осознать причины своего коленопреклонения, он встал. Из всех молящихся на ногах оказался он один, звучный глас хора не смолкал, он усомнился в уместности своего действия, но тут из темного угла справа от апсиды вышли несколько женщин — до того он их не заметил — и, выстроившись в ряд, направились в его сторону.

Первая шла в одиночестве. Отражение в отполированном полу добавляло неуверенности ее походке — казалось, что она ступает по водам. Те, что следовали за ней, явно были ее прислужницами. На всех на них были покрывала, тогда как с ее левого плеча свешивался белый платок, складки его сливались со шлейфом платья, а голова, лицо и шея были обнажены. Даже издалека было видно, что манеры ее отличаются достоинством, но без всякого высокомерия: простота, серьезность, никакой претенциозности. Она не думала о себе… Ближе, ближе — шагов не слышно. Время от времени она проходила сквозь наклонные столбы мягкого белого света, льющегося из верхних окон, и, казалось, сообщала ему некую надмирность… Ближе — он разглядел великолепную посадку головы, разглядел ее стать — он никогда не видел ничего грациознее… еще ближе — и ему предстало ее лицо, по-детски нежное, по-женски умудренное. Глаза были опущены, губы двигались. Она словно задавала тему музыки, омывавшей ее торжественными волнами, скрадывавшей ее тихое бормотание. Граф неотрывно смотрел ей в лицо. Казалось, что чело, озаренное светом, испускает сияние, будто звезда, очищенная на пути сквозь атмосферы бескрайнего космоса. Еще не родился и никогда не родится мужчина, безразличный к женской красоте. Природу не изменишь никакими обетами, никакими монашескими облачениями и прожитыми годами; женщины знают об этом и готовы многим жертвовать своему дару; в этом их сила, способная попирать богатства, венцы и троны. И после этого признания уже не нужны слова, дабы сообщить читателю, какие чувства всколыхнулись в груди у графа, когда к нему приблизилось это чудо.