Льюис Уоллес - Вечный странник, или Падение Константинополя

Для нее служба была окончена, судя по всему, она намеревалась выйти в главную дверь; он стоял рядом с этой дверью, и она подошла совсем близко, прежде чем заметила его. Тут она резко остановилась, пораженная видом незнакомца в сверкающих доспехах. Лицо ее залилось краской; улыбаясь собственному смущению, она произнесла:

— Прошу прощения, господин рыцарь, что помешала вашей молитве.

— А я, о прекрасная дама, благодарю Небеса за то, что они, без всякого моего умысла, поместили меня перед этой дверью.

Он шагнул в сторону, она вышла.

Внутренность храма, только что поражавшая великолепием, сделалась повседневно-безликой. Пение продолжало звучать — он не слышал. Взор его был прикован к двери, в которую она вышла; чувства будто бы пробуждались ото сна, в котором его посетило небесное видение, да еще позволившее с собой заговорить.

Музыка развеяла чары, а потом к нему вернулась здравость рассудка, и вспомнились слова Магомета: «Ты узнаешь ее с первого взгляда».

Он действительно узнал ту, о которой говорилось в послании, накануне доставленном Али.

Он отчетливо помнил все подробности последней беседы с Магометом: каждое слово, каждое наставление, взятый обратно перстень с рубином, который наверняка и сейчас украшает безымянный палец повелителя, и тот смотрит на перстень ежечасно, — помнил его слова: «Говорят, всякий, кто взглянет на нее, не может не влюбиться», и последнее предостережение, самое подробное, завершившееся так: «…не забывай, что, прибыв в Константинополь, я должен получить ее из твоих рук такой же непорочной, какой оставил…».

Стальные башмаки непривычно тяготили ногу, когда он садился в седло на краю двора. Впервые за много лет ему пришлось воспользоваться стременем — как будто юность покинула его. Он не может не полюбить эту женщину — он не в силах противиться. Ведь каждый влюбляется в нее с первого взгляда.

Этой мыслью было окрашено все, пока он медленным шагом ехал обратно в свой дворец.

Спешившись у двери, он в который раз повторил: «Каждый влюбляется в нее с первого взгляда».

Он попытался усилием воли вызвать в себе ненависть к ней, однако в долгие ночные часы в голове у него продолжало звучать: «Каждый влюбляется в нее с первого взгляда».

Не будь его разум помутнен, одно то, что он не в состоянии изгнать ее из мыслей, несмотря на все отчаянные усилия, сообщило бы ему его приговор.

ОН УЖЕ ЕЕ ПОЛЮБИЛ.

В полдень свет становится желтоватым, а тени слегка удлиняются, по вечерам же снега на далеких горных вершинах сообщают воздуху прохладу, напоминающую о скорой смене времени года; за исключением этого, сентябрь, к которому мы сейчас приближаемся, почти ничем не отличается от конца июня.

Граф Корти полностью обосновался в Константинополе. Однако он совершенно несчастен. В душе его загорелся новый свет. Ему тягостно служить магометанину, будучи по рождению христианином, еще тяжелее изображать турка, зная, что он — итальянец. Мучения эти жалят все больнее по мере того, как опыт, накапливаясь, сообщает: он подспудно помогает тем, кого, по сути, должен считать врагами, готовит погибель императора и целого народа, ничем его не обидевшего. Но самое тяжелое испытание для духа — страсть к княжне Ирине, лишенная, в силу обязательств чести перед Магометом, каких-либо надежд, мечтаний и упований, придающих такую сладость любви.

Человек, испытывающий душевную смуту, избыть которую можно лишь волевым усилием, но неспособный решить, что ему делать, рано или поздно ослабеет духом настолько, что превратится в настоящую развалину. Похоже, именно такая участь и ждала графа Корти. Те месяцы, что минули после его посещения отчего замка в Италии — откуда и начались его нынешние душевные терзания, — были полны предзнаменований, не внимать которым он не мог; тем не менее он не отказывался от своей миссии.

Донесения Магомету он слал часто, и, поскольку они имеют непосредственное отношение к нашему повествованию, мы считаем целесообразным процитировать некоторые из них.

Вот отрывок из его первого доклада, после посещения Святой Софии:

Простираюсь у ног твоих, о повелитель, и молю Аллаха послать тебе здоровье и силы исполнить мудрые замыслы, занимающие тебя ежеминутно… Мне было приказано всегда начинать с рассказа о родственнице императора. Вчера я побывал в храме, пользующемся у греков особым уважением, — говорят, что возвел его император Юстиниан. Меня поразили его размеры, и, зная, как повелитель любит подобные постройки, должен сказать: даже не будь других побудительных причин к завоеванию этого града неверных, кроме превращения Святой Софии в святыню ислама, уже одно это оправдало бы все усилия повелителя, все отданные взамен жизни и сокровища. Богатства, собранные в этом храме за века, неисчислимы, однако его великолепие, сиянием подобное солнцу, а разнообразием — радуге, поблекло, когда княжна Ирина прошла так близко от меня, что я смог прекрасно ее разглядеть. Лицо ее составлено из света бесчисленных звезд. Все совершенства вступили в ней в союз, которые не описать даже словами Хафиза, короля поэтов моего повелителя, а если бы он все-таки решился заговорить, то вымолвил бы: «Она есть Песнь Песней, которую не претворишь в стихи». Проходя, она заговорила со мной, и голос ее был голосом самой Любви. При этом она держалась с достоинством царицы, правящей всем миром рукой завоевателя, каковым и станет повелитель. Когда дверь за ней затворилась, я готов был заявить — готов и сейчас, — что, не будь иной побудительной причины к завоеванию этого города неверных, кроме обладания сосредоточенными в ней женскими совершенствами, она одна достойна того, чтобы развязать войну со всей вселенной. О повелитель, ты воистину достоин ее! И сколь бескрайним будет мое счастье, если Пророк, выступив твоим заступником перед лицом Всеблагого, позволит мне сослужить тебе эту службу — доставить ее в целости тебе в руки!

Это донесение завершалось так:

Вчера, по предварительному соглашению, я удостоился аудиенции его величества в Высочайшей резиденции, Влахернском дворце. Двор был в полном сборе, и после представления его величеству я был представлен и всем придворным. Вел церемонию Франза, уже известный повелителю. Я опасался, что он меня узнает. По счастью, он неприметлив и склонен к философствованию, а также слишком погружен в изучение отвлеченных материй, чтобы замечать то, что творится у него прямо под носом. Присутствовал и дука Нотарас. Он заговорил со мной про Италию. По счастью, я лучше осведомлен об этой стране гяуров, чем он — о ее вельможах, городах, манерах и нынешнем положении. Он поблагодарил меня за сведения, а когда я рассказал о происшествии, доставившем мне бесценный документ римского епископа, он долго мною восхищался. У меня больше оснований остерегаться его, чем всех остальных придворных; и у императора тоже. Франзу следует пощадить. Нотараса — удушить шнурком… Льщу себя надеждой, что заручился дружбою императора. Через месяц надеюсь стать его конфидентом. Он храбр, но слаб. Прекрасный генерал без лейтенантов, без солдат, слишком щедрый и доверчивый для политика, слишком набожный для государя. Все его время посвящено священнослужителям и священным обрядам. Повелитель оценит, с помощью какого шага я заручился его доверием. Я подарил ему одного из арабов, привезенных из Алеппо, — серого, статями превосходящего всех в его конюшне. Он сам и все его придворные явились полюбоваться новым скакуном.