Льюис Уоллес - Вечный странник, или Падение Константинополя

Когда он поднялся с плиты, из короба выпорхнула птичка, нашедшая там ночной приют. Ее писк напомнил ему про улыбку, которую он якобы увидел на лице Мадонны, напомнил и то, как позднее эта улыбка, будто бы своевременное одобрение, навела его на мысль о графине. Он еще раз взглянул в лицо Пресвятой Девы, однако ночь накинула на него покрывало — и тогда он подошел ближе и мягко коснулся ладонью Младенца. То, что за этим последовало, нельзя назвать чудом, это лишь следствие той мудрости, которая сделала Приснодеву и Святого Младенца воплощением Божественной благодати. Эмир поднялся повыше и, сдвинув увядшие цветы-приношения, поцеловал ногу более высокой из двух фигур, произнеся при этом:

— Вот так я поцеловал бы свою мать.

Когда он спустился обратно и снова тронулся в путь, ему показалось, что кто-то ответил:

— Ступай своей дорогой! Бог и Аллах суть одно.

Продолжим наше повествование.

Из Бриндизи эмир отплыл в Венецию. За две недели, проведенных в «славном городе на лоне моря», он изучил его досконально. За это время он отыскал на стапелях у корабела с Адриатики ту самую галеру, на которой потом прибыл в Золотой Рог. Оставив распоряжение нанять шкипера и команду, когда судно будет достроено, сам он отправился в Рим. В Падуе он обзавелся воинским снаряжением и нанял отряд кондотьеров — солдат-наемников самых разных национальностей. Несмотря на весь свой божественный авторитет, его святейшество Николай V с трудом удерживал в руках свои области. Корсары, сегодня благоговейно целовавшие ему руку, завтра без всякого зазрения совести обчищали один из его городов. Так оказалось, что граф Корти — как называл себя эмир — застал один из городов в осаде мародеров; он разогнал их, собственной рукой зарубив главаря. Николай прилюдно осведомился, каково его имя и какую он предпочтет награду.

— Первым делом — рыцарское звание из ваших рук, — отвечал граф.

Папа взял меч из руки одного из офицеров и посвятил его в рыцари.

— Что еще, сын мой?

— Я устал сражаться с людьми, которых надлежало бы обратить в христианскую веру. Прошу отдать мне приказ помериться силами с пиратами-варварами, бороздящими наши моря.

Приказ был отдан.

— Что еще?

— Более ничего, ваше святейшество, кроме вашего благословения, а также документ, по полной форме и с печатью, с перечислением ваших благодеяний.

Он получил и благословение, и документ.

После этого граф распустил наемников и, поспешив в Неаполь, отплыл в Венецию. Там он обзавелся самыми лучшими миланскими доспехами, какие только мог достать, а также гардеробом, в котором были костюмы, пользовавшиеся спросом среди галантных аристократов, проживавших у Гранд-Канале. Переправившись в Триполи, он поднялся на мавританское торговое судно, где взял в плен команду и гребцов. Этот трофей он передал своим морякам-христианам, после чего отправил их восвояси. Собрав своих пленников на палубе, он обратился к ним по-арабски, пообещав щедрую плату, если они станут ему служить; они с благодарностью приняли его условия.

После этого граф взял курс на город, который теперь называется Алеппо, — там он хотел приобрести арабских скакунов; заполучив пять штук, чистейших кровей, он отплыл в Константинополь.

С этого момента мы на некоторое время перестанем пользоваться титулом «эмир». Рыцарь, которого мы видели на палубе галеры, вошедшей в Золотой Рог, — тот, что с меланхолическим интересом осматривал города на обоих берегах прекраснейшей гавани мира, будет для нас графом Корти, итальянцем.

Пока что графу сопутствовала удача, однако он был мрачен. По ходу выполнения возложенной на него миссии он открыл для себя три вещи: свою мать, свою страну, свою веру. Обычно эти отношения — если дозволительно так их назвать — служат человеку предметами глубокого душевного удовлетворения; граф, к сожалению, сделал еще и четвертое открытие, способное свести на нет все остальные: говоря коротко, его положение не позволяло отдаться ни одному из них. После того как, покидая разрушенный отцовский замок, он услышал крик, до сих пор звучавший в его памяти, он все глубже и глубже проникался мудростью, которую постиг возле короба с Мадонной и Младенцем у поворота дороги на Бриндизи: «Бог и Аллах суть одно». Укоры совести и ощущение даром прожитых лет сделали графа Корти человеком, совсем непохожим на беспечного эмира из свиты Магомета.

Продолговатая комната разделена посредине двумя каннелированными колоннами из розового в прожилках мрамора — легкими, с изысканными капителями, очень изящными; между колоннами — лучевая арка, между стеной и колоннами — квадратные стяжки; выше колонн стена в прихотливых узорах; открытое пространство заполняют три занавеса, окрашенные в ровный пурпур, — центральный поднят и привязан к колоннам шелковым шнуром с богатыми кистями, боковые опущены; на потолке в каждой части зала — световые фонари, под каждым из них — изрядная жаровня, поддерживающая достаточное тепло; пол устлан розовой и шафрановой плиткой, стулья и кресла украшены причудливой резьбой, некоторые — с мягкими сиденьями; рядом с каждым — подобранный по цвету ковер; массивные столы из резного дерева, столешницы из патинированной меди инкрустированы яшмой, по большей части красной и желтой, на столах — кувшины с мозаичным узором, рядом с ними — хрустальные кубки для питья; фонари — конической формы, крытые прозрачным стеклом; на стенах — панели, на каждой — живописное изображение, а кромки и внешнее пространство покрыты витиеватыми арабесками; двери в обоих концах без всякого узора — так выглядит приемная зала в городском доме княжны Ирины, предназначенном для зимнего проживания.

На стуле в одной из частей этой роскошной залы сидела сама княжна, слегка склонившись над пяльцами с незаконченной вышивкой. В окружении всех этих предметов — стула, столика справа, усыпанного яркой пряжей, наклонных пялец и мягкой львиной шкуры у нее под ногами — она представляла собой картину, которую, однажды увидев, забыть невозможно. Дивный абрис головы и шеи поверх Фидиевых плеч прекрасно дополняли удлиненные руки — обнаженные, округлые, белизной напоминавшие только что разломленное ядро миндального ореха: руки были в ямочках и голубоватых жилках, их дополняли пальцы — проворные, гибкие, ловкие, — казалось, что каждый из них наделен собственной смекалкой.

Слева от княжны, чуть в стороне, на груде подушек полулежала Лаэль — бледная, томная, все еще не до конца оправившаяся от похищения, от вести о страшной участи ее родного отца и исчезновении индийского князя: объяснить последнее можно было одной лишь гибелью во время страшного пожара. Предсмертная мольба сына Яхдая была услышана княжной Ириной. Приняв несчастную девушку из рук Сергия на следующий день после ее спасения из цистерны, княжна стала ее покровительницей и с того дня надзирала над ней с материнской заботливостью.