Льюис Уоллес - Вечный странник, или Падение Константинополя

Патриарх посмотрел на говорившего, после чего, передав потир, дал служкам знак следовать за ним; в следующий миг он уже стоял в раскрытых вратах и, воздев руки, воскликнул:

— Святое — святому!

Повторив древнюю формулу, он шагнул в сторону, давая потироносцам пройти в неф; однако они остались стоять, потому что заслышали некий нараставший звук, происхождение которого определить было невозможно: казалось, что он одновременно и нисходит из купола, и восходит к нему от пола. То был рокот толпы, встававшей с колен.

Патриарх, при всей своей телесной слабости, был крепок духом и остер умом — эти качества часто свойственны тем, чья жизнь прошла в борениях и яростных диспутах. Спокойно глядя на встававшую паству, он вернулся на свой престол и заговорил с помощниками: те принесли простую фелонь и надели на него, полностью скрыв златотканую столу. Когда патриарх вновь появился в раскрытых вратах, все клирики и миряне, увидевшие его, поняли, что вмешательство он счел за кощунство, от которого оберег себя сменой облачения.

— Тот, кто смеет прервать Святое таинство, должен иметь к тому веские основания, ибо, вне зависимости от оснований, прегрешение его велико.

И взгляд, и манеры патриарха говорили об отсутствии лукавства, вот разве что самый подозрительный человек отметил бы, что они несколько слишком нарочиты.

— Я услышал брата своего — я покривил бы душой, сказав, что не услышал, — и, дабы снять с себя подозрение в обмане, я, с Божьей помощью, дам ему ответ. Во-первых, должен сказать, что, хотя у нас и существуют некоторые разногласия касательно нашей веры, во многом мнения наши совпадают и число совпадений превосходит число разногласий; одно из важнейших совпадений — это Нисхождение Духа после освящения Святых Даров. Вслушайтесь, братия! Или кто-то из вас станет отрицать, что Святой Дух нисходит на вино и хлеб причастия?

Ответа не последовало.

— Как я уже сказал, это не единственное совпадение. Внемлите же: если кто-то из нас — хоть вы, хоть я — впадет в искушение и изольет гнев свой в страстных речах здесь, в Господнем храме, священные традиции которого слишком многочисленны, чтобы вспоминать их все, ибо они записаны в небесных скрижалях, если он не проявит должной сдержанности, да будет ему ведомо: Христос — здесь, он — с нами, Господь наш во плоти и крови!

Старик шагнул в сторону, указывая на сосуд, висевший под балдахином; раздались рыдания и вздохи. Кто-то выкрикнул:

— Благословен Сын Божий!

Когда волнение улеглось, патриарх продолжил:

— А теперь, брат, выслушай мой ответ. Хлеб этот — пресный. Умалилась ли от этого его благодать?

— Нет, нет!

Однако ответ этот потонул в утвердительном вопле столь громогласном, что его, без сомнения, издало большинство. Впрочем, меньшинство проявило упрямство, и вскоре между группами завязался спор, причем казалось, что в спорщиков превратились все без исключения. Ничто так не подогревает гнев, как безуспешные попытки быть услышанным. Патриарх, страшно встревоженный, стоял возле врат, восклицая:

— Проявите благоразумие, братия, проявите благоразумие! Ибо Христос здесь!

Шум все нарастал, и к патриарху подошел император:

— Похоже, дело дойдет до рукоприкладства, святейший владыка.

— Не бойся, сын мой. Господь здесь, Он отделит зерна от плевел.

— Но кровь падет на мою совесть, а Панагия…

Старый прелат был неколебим:

— Нет-нет, не сейчас! Они — греки. Пускай выскажутся. День только начался, а стыд зачастую чудодейственным образом порождает раскаяние.

Константин вернулся к трону и остался стоять.

Перепалка не стихала — вопли, жестикуляция, беспорядочное мельтешение достигли такого накала, что казалось: разум у собравшихся помутился от спиртного. Уже было непонятно, спорят они об одном или о многом. Судя по всему, одна партия, защищавшая патриарха, клеймила тех, кто прервал священный ритуал; другие же придавали анафеме попытку заставить православных причаститься пресным хлебом — это, мол, происки диавола и его архиприспешника, епископа Римского. Те, кто придерживался одного мнения, слепо пререкались друг с другом, а там, где страсти накалились особо, блестели глаза, вздувались вены, сжимались кулаки, а голоса делались визгливыми от ненависти и презрения. Тем, кто был смирен и не желал склоки, не давали вырваться. Одним словом, то была истинно византийская сцена, немыслимая ни в одном ином народе.

Через некоторое время переполох перекинулся и на галереи, где наверняка вскипели бы схожие страсти, вот только женщины почти все принадлежали к греческой партии; и тем не менее представительницы прекрасного пола пронзительно кричали: «Азимит! Азимит!» — пренебрегая, как это ни странно, всеми правилами приличия. Княжна Ирина, в первый момент встревоженная и задетая, не покидала своего места, пока ситуация не сделалась угрожающей; после этого она обвела огромное помещение долгим обеспокоенным взглядом, и в конце концов ее блуждающий взор остановился на высокой фигуре Сергия — он отделился от общей массы и наблюдал за происходившим, стоя у врат, неподалеку от медной решетки. После этого она немедленно вновь опустилась на стул.

Чтобы понять обуявшие ее чувства, читателю придется вернуться в тот день, когда послушник впервые появился в ее дворце рядом с Терапией. Ему придется перечитать признание, которое вырвалось у нее при повторном знакомстве с письмом отца Иллариона, вспомнить, что она была воспитана в духе религиозных представлений почтенного священника и крепко прилепилась душой к его мыслям о Первозданной апостольской церкви. Кроме того, придется напомнить читателю, какие это имело для нее последствия: обвинение в ереси ей выдвинули как латиняне, так и греки; придется напомнить, что вся ее душа стремилась воспротивиться царившему вокруг безумию, что она часто повторяла с тоской: «Ах, если бы я родилась мужчиной!» — что ее обуревала фантазия, будто сами Небеса послали ей Сергия с его красноречием, ученостью, рвением, мужеством и приверженностью истине, чтобы она могла достучаться до любых ушей, о том, с какой настойчивостью она с тех пор заботилась о юном послушнике и оберегала его, следила за ходом его учения, участвовала в нем. Нельзя при этом не вспомнить и о том, что она отдала ему сформулированный ею в десяти словах Символ веры.

Вот теперь читатель в состоянии понять княжну и то, с какими чувствами наблюдала она за этой сценой. Прочувствованные слова патриарха об истинном присутствии глубоко запали ей в душу, ибо, следуя заветам отца Иллариона, она делала различие между истинным Символом веры и обычным церковным обрядом, первый представлялся ей обязательной частью спасения, второй — лишь формой поддержания религиозного рвения, так что для нее все выглядело так, как будто сам Христос стоял в своей славе под алтарной сенью. Так что удивительного в том, что от негодования по поводу безумия собравшихся, этого бессмысленного воя, кощунственной ярости, княжна впала в экзальтацию духа и решила для себя, что настал подходящий момент высказаться в защиту Первозданной церкви?