Льюис Уоллес - Вечный странник, или Падение Константинополя

В эти последние дни осады двое участников обороны были сильнее других обескуражены безнадежностью ситуации: император и граф Корти.

Понять причины терзаний первого не составляет труда. Он слишком отчетливо понимал безнадежное положение своей империи: как ворота Святого Романа день ото дня теряют свою прочность, так и остатки его государства и власти теряют свою. А смотреть на их разрушение было все равно что насильственно присутствовать при собственной смерти.

Что же до графа Корти, то чем сильнее делалась опасность, тем больше возрастало его рвение. Казалось, он присутствует повсюду — и на обломках башен, и во рве, и при закладке мин, — причем безрассудство его усиливалось день ото дня. Его подвиги с мечом и луком поражали его товарищей. Для соперника он превратился в ужас в человеческом облике. Он был неустанен. Никто не знал, когда он спит. Его замечали, и с уст срывался один и тот же вопрос: что движет этим человеком? Он чужак, это не его дом, у него здесь нет родни — к чему он стремится? Некоторые называли в ответ христианское рвение, другие — привычку к войне, третьи говорили, что ему по какой-то причине опротивела жизнь; были и такие — сами по натуре корыстные, — кто полагал, что император посулил ему богатую награду, о ней он и печется. Но как в лагере осаждающих никому была не ведома истинная причина несгибаемости Магомета, так и здесь не находилось объяснения тому, почему Корти нет и не может быть равных в дерзости и выносливости.

Некоторым — в том числе и императору — ведомо было значение розового шарфа на шее у итальянца: он так часто сиял сквозь дым и пыль непрекращающейся схватки, что его уже успели заметить все, однако, по общему мнению, князь просто был рыцарем означенной дамы, и его боевой клич «За Христа и за Ирину! Вперед!» лишь подтверждал эту догадку. Снова и снова Магомет наблюдал за доблестными деяниями своего соперника, слышал его клич, видел блеск его меча — то вблизи, то вдали, но всегда там, где было всего опаснее. Странно, не так ли, что из двух властелинов лишь он один понимал, что движет другим? Но для этого ему довольно было заглянуть в собственное сердце и измерить в нем силу страсти.

Всадник, который занят перемещением корпуса галеры в ночь двадцать третьего мая, — не кто иной, как граф Корти. Галеру нужно доставить к воротам Святого Романа. Они превратились в груду камня и цемента, лишенную всяческой формы; ров почти сровняли с землей, а потому Джустиниани решил построить за новым рвом баррикаду. Корпус галеры заполнят камнем, а защищать ее будут с палубы; к рассвету она должна быть на месте.

В тот момент, когда граф Корти помогал галере одолеть поворот улицы, Константин находился в алтаре Святой Софии, где шли приготовления к службе: священнослужители облачались, служки зажигали длинные свечи. Император восседал на троне сразу за бронзовой перегородкой, при нем был лишь меченосец. Руки Константин сложил на коленях, низко склонил голову. Он чувствовал, что ему необходимо помолиться. Разрушения ворот были существенны, однако Бог не оставил своих детей и, возможно, копит силы для грядущего чуда.

Приготовления почти завершились, когда у входа в храм напротив центрального нефа послышалось шарканье многих ног. Свет в той части был слаб, и император не сразу заметил приближавшуюся к нему небольшую процессию, а заметив, встал. Судя по одеждам, то были православные монахи, наиболее истово противостоявшие императору. Никто из них много недель не переступал порога святилища.

При их появлении мысли императора взволновались. Неужели братья его решили пересмотреть свои непатриотичные решения? Неужели Небеса наконец-то даровали им понимание, в какой опасности находится город? Неужели они наконец-то смогли провидеть те последствия, к которым приведет турецкое иго: весь Восток будет потерян для христианства, причем на необозримое время. Чудо и — слава Богу! Совершенно не думая о себе, честный христианин шагнул к воротам ограждения и открыл их, дожидаясь приближения покаянных.

Перед ним, у самых ворот, они опустились на колени — этот обычай они решили соблюсти.

— Братья, — обратился к ним император, — много дней не удостаивали вы этот алтарь своим присутствием. Как базилевс, приветствую ваше возвращение и святым именем Господа прошу вас пожаловать сюда. Здравый смысл внушает мне, что причина вашего возвращения так или иначе связана с тем плачевным положением, в котором оказались наш город и наша империя, не говоря уж о нашей вере. Встаньте, о братие, и поведайте, чем вызван ваш приход в столь злополучный час.

Один из братьев, облаченный в серое, старый и согбенный, поднялся и заговорил:

— Ваше величество, не может быть, чтобы вы не были знакомы с древней традицией, которая связывает Константинополь со Святой Софией; простите нас, однако, за опасения, что вы, возможно, не посвящены в суть более недавнего пророчества, — нам-то представляется, что выражено оно однозначно, и мы намереваемся его изложить. «Неверные, — так гласит предсказание, — войдут в город; но в тот миг, когда они достигнут колонны Константина Великого, ангел спустится с небес и вложит меч в руки человека низкого рода, сидящего у подножия колонны, и прикажет ему употребить его на отмщение слуг Господа. Охваченные внезапным ужасом, турки обратятся в бегство и, покинув город, отойдут до самой границы с Персией». Это пророчество позволяет и нам, и всем, кто в него верит, не испытывать страха перед Магометом и его нечестивой ордой, и мы благодарим Небеса за Божественное вмешательство. Однако, ваше величество, полагаю, нам простительно желать, чтобы честь избавления принадлежала Пресвятой Богородице, которая столько лет пеклась о наших предках и чудесным образом спасала их от опасности, в том числе и во времена, памятные вашему величеству. Что же до нашей цели… мы — посланники константинопольских братств, единых в своем поклонении Святой Приснодеве Влахернской, и мы молим тебя о дозволении вынести Панагию из церкви Одигитрии, где она находится с Пасхальной недели, и передать ее набожнейшим жительницам города. Завтра в полдень, с позволения вашего величества, они соберутся на Акрополе, и процессия с хоругвью во главе пройдет по стенам до тех самых уязвимых ворот, с бесспорной верой в то, что при виде Панагии султан и его орда нехристей упадут замертво или обратятся в бегство… Мы молим ваше величество, чтобы в эти дни упадка Приснодеве вернули почитание, которого она удостаивалась от императоров и греков былых времен.

Старик умолк и вновь опустился на колени, а его спутники огласили храм громким «Аминь».

Хорошо, что свет был тусклым и лицо императора оставалось в тени; хорошо, что поза просителей не позволяла им пристально в него вглядеться; им овладело смешанное чувство жалости, презрения и несказанного гнева — оно исказило черты и заставило содрогнуться всем телом. Примирение и покаяние! Клятва в верности! Предложение с оружием в руках защищать ворота и разбитые стены! Боже, как он заблуждался! Ни слова во искупление их ошибок и прегрешений, ни слова благодарности за его труды и деяния — а он собирался просить Господа дать ему сил умереть, если понадобится, как подобает императору храброго и благородного народа!