Льюис Уоллес - Вечный странник, или Падение Константинополя

Он осекся, и его глаза, озаренные страстью, встретились с ее глазами; мысль, которая того и гляди должна была сорваться с его языка, содержала в себе двойное бесчестие, поскольку предполагала бегство из осажденного города и нарушение его договора с Магометом.

— А потом? — вопросила она.

И любовь одержала верх над честью.

— В гавани у меня стоит корабль, княжна Ирина, команда полностью мне предана. Я переправлю тебя на борт, и мы вместе бежим. Вне всякий сомнений, мы доберемся до моря — никто из христиан или магометан не сможет остановить меня после того, как я снимусь с якоря и спущу на воду весла; а на море живет свобода, и мы пойдем по звездам в Италию, а там нас ждет дом.

Он осекся снова, лицо исказила внезапная мука. Потом он продолжил:

— Прости меня, Господи, и помилуй! Я — безумец!.. И ты, о княжна, прости меня тоже, прости мне мои слова и слабость. О, если не ради меня, то ради того, что мною движет! А если ты не можешь забыть, то сжалься надо мной, сжалься и представь себе мои терзания! Я снискал твое уважение, если не любовь, но теперь я лишился и того и другого — лишился вслед за честью. О, сколь ужасный, ужасный удел!

И он отвернулся от нее, заламывая руки.

— Граф Корти, — отвечала она с лаской в голосе, — ты спас самого себя. Так покончим с этим. Я прощаю тебе это предложение и никогда про него не напомню. Любовь подобна безумию. Возвращайся к своим обязанностям, а что до меня… — она заколебалась, — я готова принести ту жертву, ради которой родилась. Все в руках Господа, в назначенный им час и в избранной им форме он пошлет за мной… Я не боюсь, и ты за меня не бойся. Отец мой был героем, а я унаследовала его дух. Мне тоже ведомо, в чем состоит сейчас мой долг, — разделить с сородичами опасность, даровать им свое присутствие и, по мере сил, утешение. Я покажу тебе то, во что ты, похоже, не веришь: что женщина способна храбростью сравняться с мужчиной. Я буду ходить за больными, ранеными и страждущими. Умирающим я буду приносить посильное утешение — всем в моей досягаемости, — а мертвым обеспечивать отпевание. Мои богатства и ценности уже давно служили бедным и нуждающимся, теперь на то же я отдаю и себя, свой дом, свою часовню и алтарь… Вот моя рука в знак прощения и того, что я верю: ты — истинный рыцарь. Я провожу тебя к твоему коню.

Он склонил голову и, молча борясь со смятением, поднес ее руку к губам.

— Пойдем, — позвала она.

Они вместе двинулись в путь.

Было разрушено еще одно здание, — по счастью, в нем никто не жил.

Вскочив в седло, граф помедлил и произнес:

— Душа твоя столь же ангелоподобна, сколь и твое лицо, княжна Ирина. Ты посвятила себя страждущим. А я не из их числа? Одаришь ли ты меня словом?

— Будь истинным рыцарем, граф Корти, и возвращайся ко мне, как и прежде.

Он умчался прочь, впервые постигнув, что женская чистота и доброта обладают способностью воодушевлять, на какую не способна никакая внешняя красота.

Обстрел продолжался. Семь раз в этот день турки посылали ядра в ворота Святого Романа; несколько снарядов улетели в город, добавив ужаса его обитателям. К ночи все, кто мог, перебрались в склепы, подвалы и прочие укрытия, забрав с собою свой скарб. Лишь одна горожанка бесстрашно ходила по улицам, доставляя хлеб и лекарства, перевязывая раны и утишая страдания, — она вызывала почти такое же преклонение, как и Богоматерь в часовне рядом с Высочайшей резиденцией. А посему любовь графа Корти возрастала поминутно, хотя воспоминание о том, как он едва избежал падения, наполняло его смирением и угрюмостью.

В тот же день, после второго залпа, Магомет вступил в ту часть шатра, которую, с некоторыми издержками, можно было назвать рабочим кабинетом и приемной, ибо здесь стояли стулья и большой стол, последний был водружен на ковер с длинным ворсом и усыпан картами, исписанными листами и писчими принадлежностями. Особое место на нем занимал меч Соломона. Рядом с ним лежала пара элегантно позолоченных стальных перчаток. Центральный столб, на котором крепилась крыша из верблюжьего волоса, был крикливо украшен копьями, щитами, латами и доспехами; странным образом к нему же, рядом с ярко-красным боевым знаменем, был прислонен вымпел, который граф Корти водрузил перед воротами в день вылазки. Полог, скрывавший отверстие в крыше, откинули изнутри с помощью веревок — в шатер хлынули свет и свежий воздух.

Нужно добавить, что кабинет соединялся проходами, прикрытыми цветистыми занавесями, еще с четырьмя помещениями, в каждом из которых имелся свой центральный столб; одно занимал визирь Халиль, другое являлось своего рода спальней, еще одно служило конюшней скакуну султана, а четвертое принадлежало не кому иному, как нашему старому загадочному знакомцу — индийскому князю.

Магомет был облачен в полудоспех, то есть шея, предплечья и тело были покрыты кольчугой, самой легкой и гибкой из всех, какие изготавливают на Востоке, изысканно позлащенной, а что касается формы — точно совпадавшей с той, которую постоянно носил граф Корти. На ногах были шаровары из желтого шелка, плотно присборенные на лодыжках. Остроносые туфли из красной кожи дополняли наряд; впрочем, следует упомянуть также хлыст с тяжелой рукояткой и длинным ремнем. Если бы граф Корти увидел Магомета в эту минуту, он признал бы в нем того самого инженера, который прямо у него на глазах размечал прокладку траншеи и за которым он в то утро следил с таким интересом.

Церемониймейстер, как подобает, простерся перед повелителем и остался в этой позе ожидать его распоряжений.

— Принеси воды. Меня мучает жажда.

Воду принесли.

— Позови индийского князя.

Появился князь в своем обычном облачении: шапочка и камзол из черного бархата, шаровары и туфли без задников. Волосы и бороду он отпустил длиннее, чем в константинопольские времена, и оттого казался изможденнее и дряхлее прежнего, в прочем же не переменился. Он тоже пал ниц, однако, опускаясь на колени, бросил на султана быстрый взгляд, пытаясь угадать не столько его замыслы, сколько настроение.

— Можешь идти.

Эти слова относились к церемониймейстеру.

Когда царедворец удалился, Магомет обратился к индийскому князю — щеки его пылали, глаза испускали свет.

— Велик Аллах. Все ему под силу. Кто станет говорить «нет», когда он говорит «да»? Кто способен противиться его воле? Поздравь меня и возрадуйся со мною, князь. Он на моей стороне. Это его голос звучал в грохоте моих орудий. Поздравь меня и возрадуйся. Константинополь — мой! Башни, которые простояли века, стены, которые обратили в бегство стольких завоевателей, — смотри, они шатаются и готовы упасть! Я сотру их в пыль. Город, который стоял препоной на пути истинной веры, будет обращен в нее в одночасье. Церкви я превращу в мечети. Поздравь меня и возрадуйся! Как не излить душу, зная, что Аллах избрал ее для столь великих свершений? Встань, о князь, и возрадуйся вместе со мной!