Льюис Уоллес - Вечный странник, или Падение Константинополя

— Ты никогда не стояла на палубе разбитого корабля и не смотрела, как волны хлещут в пробоину, — заговорил он снова. — А я стоял и должен сказать тебе, о прекрасная, что завтрашний день, когда орды ворвутся в город, будет один в один напоминать этот триумф бушующих вод; и как на той палубе не было безопасного места для обреченной команды, так и в Византии не будет безопасного места ни для мужчин, ни для женщин, ни для детей, а уж тем паче для родственницы императора, для той — позволь мне произнести эти слова, — чья прелесть и добродетель давно уже вошли в легенды по всему Востоку. В качестве добычи — за выкуп ли, за бесчестье — добычи ценнее, чем все храмы и дворцы и все их имущество: хоть золото и самоцветы, хоть благоуханный венец, хоть кость святого, хоть щепка с Истинного Креста, хоть лоскут с одеяния Христова, — для того, кто любит ее, столь великолепная добыча, та добыча, о которой сейчас мечтает Магомет и которую он получит, когда вырвет ключи из рук мертвого, истекающего кровью законного владельца, меркнет и уходит на второй план; думаешь, за тобой не станут охотиться? Думаешь, что образ Богоматери над алтарем, пусть он и окружен чудодейственным нимбом, даст тебе защиту? Нет, нет, княжна, не здесь, не здесь!.. Тебе ведомо, что я тебя люблю; я решаюсь произнести эти слова в момент безрассудства; ты можешь считать, что страсть моя слепа, что я повесил клятву защищать тебя на шею своей души, считая ее столь же невесомой, как и та милость, которой ты меня оделила; если любовь — бахвальство, тогда и я — бахвал. Позволь мне вернуть себе твое доброе мнение, о княжна, ибо для меня это — мир, лучезарный настолько, что я думаю о нем как о райском саде… Если тебе неведомо, с каким усердием я сражался в этой войне, пошли спросить любого офицера или даже христианнейшего монарха, которого я только что оставил примиряться с Богом. Некоторые называют меня безумцем, однако я прощаю им это — им неведом смысл моего боевого клича «За Христа и за Ирину!», а именно что жизнью я рискую не столько за Константинополь, не столько за веру — едва не сказал, за Христа, — сколько за тебя, в которой для меня воплощено все, рискую ради прекраснейшей на земле и лучшей на небе… Наконец-то, наконец-то я вынужден признать, что нас может ждать поражение — что завтра, где бы я ни находился, рядом с тобой или на стенах, ты можешь оказаться пленницей в их руках.

При этих словах, сказанных с бесконечной мукой, княжна содрогнулась и взглянула на графа с молчаливым призывом.

— Выслушай же меня. Храбростью ты не сравнима ни с одной из женщин, а значит, я могу говорить прямо… Что с тобой станется — произношу эти слова после долгих борений с самим собой, — что с тобой станется, зависит от того, в чьи руки ты попадешь. О княжна, ты меня слышишь? Ты меня понимаешь?

— Твои слова мне важнее жизни, граф.

— Тогда продолжу… Я надеюсь, что смогу спасти твою жизнь и честь. Ты лишь должна поступать по моему слову. Если ты не в состоянии мне довериться, дальнейшие речи бессмысленны и мне проще уйти. Завтра смерть явится сюда в самых разных обличьях и станет гостьей повсюду.

— Граф Корти, — оборвала его княжна Ирина, — если я не сразу дала согласие, то дело здесь не в отсутствии доверия. Я выслушаю тебя.

— Прекрасные слова, милая княжна.

Он остановился, ощущая в сердце приятное тепло, — некое откровение, подобное смутному огоньку, начало пробиваться сквозь тьму его души. До того момента ему и самому трудно было согласиться с предложением, которое предстояло сделать; оно выглядело предательством по отношению к этой благородной женщине, хитроумной уловкой с целью выдать ее Магомету в рамках этого злосчастного договора. Сейчас же предложение вдруг приняло иной вид: это лучший способ ее спасти — лучший, даже если бы не было ни пари, ни уговора, никаких обязательств, кроме его рыцарского долга. Он продолжил свою речь, и убеждение крепло, снимая тяжесть с его совести, сообщая ему уверенность человека, совершающего правое дело. Тут-то он и рассказал ей свою историю, не утаив ничего, кроме двух упомянутых выше обстоятельств. Она прервала его лишь дважды:

— Твоя мать, граф Корти, — несчастная женщина, какие ей выпали страдания! Но какое же ее ждет счастье! — И позднее: — Сколь прекрасно вырваться из лживых тенет Пророка! Нет иной любви, подобной любви Христа, разве что материнская любовь.

Она говорила, а подбородок ее покоился на мягкой ладони, и рука, лишенная украшений, была бела, точно свежеотполированный мрамор, и дивно грациозна. О чем она думала? О нем? Неужели он наконец-то смог произвести на нее впечатление? Достаточно пустяка, чтобы воспламенить надежды влюбленного! Помолчав, она спросила:

— Значит, о граф, ты был в детстве товарищем его игр?

Укол оказался болезненным — значит, все это время она размышляла о Магомете, — однако он ответил:

— Я был к нему ближе всех, пока он не поднял меч своего отца.

— Такое ли он чудовище, как о нем говорят?

— Для его врагов — да, равно как и для всех, кто встает на пути его желаний, однако для друзей — это друг, каких мало.

— А сердце его способно…

Умолчание задело его сильнее, чем сам вопрос, однако он ответил:

— Да, если полюбит настоящей любовью.

Тут она будто очнулась:

— Вернемся к рассказу — прости, что отвлеклась.

Для него это стало облегчением, и он поспешил продолжить:

— Благодарю тебя, княжна, за милость, и я помню, что время дорого. Я должен вернуться к воротам и встать рядом с императором… Мое предложение таково. Вместо того чтобы дожидаться, когда тебя захватят какие-нибудь ненасытные ордынники, проследуй со мной в Святую Софию и, когда туда явится султан — а он, безусловно, явится, — отдайся в его руки. Если еще до его появления грабители выломают двери храма, я, княжна, буду с тобой рядом не как итальянец граф Корти, но как эмир Мирза и янычар, назначенный султаном в твои телохранители. Мои берберы помогут мне принять этот облик.

Он говорил внятно, однако она заколебалась.

— А, — догадался он, — ты сомневаешься в Магомете. Он — человек чести. Покрывшие себя славой, княжна, более других боятся мирского суда.

Она все хранила молчание.

— Или ты сомневаешься во мне?

— Нет, граф. Но мои домочадцы, мои дамы — бедняжки, как они дрожат! Я как раз собиралась сказать, что многие из них принадлежат к благороднейшим семействам Византии, это дочери сенаторов и царедворцев. Я не могу, граф Корти, покинуть их ради того, чтобы спасти свою жизнь. Эта низость до конца дней останется на моей совести. Либо они разделят мою судьбу, либо я — их участь.

Она все еще думала о других!

Скорее из преклонения, чем из любви, граф ответил:

— Я попробую спасти и их вместе с тобой. И ради тебя Небеса должны мне помочь, княжна!