Фрэнсис Фицджеральд - Отпущение грехов

На следующий день, сиявший весенним солнцем, все как-то наладилось — они с Джорджем помирились. Она была непоправимо терпелива, непоправимо добра и на целый час забыла все свои беды и предалась прежним чувствам — смеси страсти и жалости. Мать его рано или поздно покинет этот мир; сам он рано или поздно изменится к лучшему; а до тех пор у нее есть сын с его неповторимой милой и мудрой улыбкой, вон он переворачивает на солнечном ковре страницы тряпичной книжки. И когда душа ее погрузилась в беспомощную, чисто женскую апатию, состоящую из забот следующего часа, страха перед новой болью или непредсказуемыми переменами, по квартире раскатился звонок телефона.

Он звонил снова и снова, а она стояла, оцепенев от ужаса. Миссис Коркоран ушла на рынок, однако она боялась вовсе не старухи. Она боялась черного раструба, свисавшего с металлической рукояти, вновь и вновь оглашавшего солнечную комнату пронзительным дребезгом. На миг звон оборвался, заместившись буханьем ее сердца, а потом возобновился. Охваченная паникой, она метнулась в свою комнату, побросала парадные вещички маленького Декстера, свое единственное приличное платье и туфли в чемодан и переложила пятидесятидолларовую банкноту в кошелек. А потом, взяв сына за руку, поспешно вышла за дверь — пока она спускалась по лестнице, ее преследовал настойчивый зов телефона. Окна были открыты, и, останавливая такси и давая указания ехать на вокзал, она все еще слышала, как звонок оглашает тишину солнечного утра.

Два года спустя Кэролайн — выглядела она на два года моложе — рассматривала себя в зеркале; на ней было платье, купленное на собственные деньги. Она выучилась на стенографистку и работала в нью-йоркской фирме, занимавшейся импортом; они с юным Декстером жили на ее зарплату и на доходы с десяти тысяч долларов в ценных бумагах, завещанных ей теткой. Даже если жизнь и не сдержала всех своих обещаний, она опять стоила того, чтобы жить, а не состояла из одних мучений. Поняв наконец, что Кэролайн солгала ему в самый первый момент, Джордж даровал ей свободу и опеку над ребенком. Сейчас мальчик был в детском саду и мог спокойно оставаться там до половины шестого — тогда она зайдет за ним и заберет его в крошечную квартирку, которую, во всяком случае, ей ни с кем не приходится делить. Рядом с ней не было никакого источника тепла, однако вокруг был Нью-Йорк, а он предлагает развлечения на любой кошелек, обеспечивает друзьями всех одиноких, живет в своем стремительном столичном ритме любовей, рождений и смертей, которые даруют мечты лишенным воображения, приключения и драмы самым приземленным.

Однако хотя жизнь и была сносной, приемлемой ее назвать было нельзя. Работа была тяжела, крепким здоровьем Кэролайн не отличалась; к концу дня она уставала куда сильнее, чем другие служившие в том же отделе девушки. Ей приходилось задумываться о невеселом будущем, когда расходы на образование сына истощат ее средства. Вспоминая о семействе Коркоранов, она испытывала ужас от одной мысли, что когда-то будет зависеть от сына, и одновременно мучительно страшилась того дня, когда придется его от себя оттолкнуть. Она обнаружила, что интерес к мужчинам пропал у нее напрочь. Две неудачные попытки что-то такое с ней сотворили; она видела мужчин насквозь, и видела в темном цвете; эта часть жизни оказалась запечатанной, все сильнее истаивала из памяти, будто книга, прочитанная давным-давно. Больше никакой любви.

Кэролайн смотрела на все это с отстраненностью, хотя и не без некоторого, почти безличного сожаления. Несмотря на то что нежные чувства — естественное достояние красивой девушки, они-то уж точно были не для нее. К собственному своему удивлению, она не раз заявляла в присутствии сверстниц, что недолюбливает мужчин, а главное — сама при этом знала, что это правда. Фраза звучала нелепо, но теперь, оказавшись в почти совершенно прямолинейном мире, она с презрением вспоминала о компромиссах и уклончивостях своего брака. «Я ненавижу мужчин — я, Кэролайн, ненавижу мужчин. Я хочу от них одного: будьте почтительны и оставьте меня в покое. Да, в жизни моей чего-то недостает, но пусть так и будет. У других всего достает, а у меня — нет».

В тот день, когда она рассматривала в зеркале свое вечернее платье, она находилась в загородном доме на Лонг-Айленде — в доме Эвелин Мэрдок, сделавшей самую блестящую партию из всех ее виргинских подружек. Они случайно столкнулись на улице, и Кэролайн получила приглашение на уик-энд; и вот она оказалась в незнакомом чертоге роскоши, какую раньше и помыслить себе не могла, упоенная открытием, что в новом вечернем платье выглядит столь же молодой и привлекательной, как и другие молодые женщины — те, кому выпали в жизни более удачные карты. Как и всюду в Нью-Йорке, ритм уик-энда — зарождение, распланированные развлечения и заранее объявленный конец — следовал ритму жизни и в определенном смысле замещал ее. Нежные чувства давно покинули Кэролайн, но привычки остались. Гости, едва различимые на веранде, представлялись ей потенциальными поклонниками. Посещение детской служило обещанием того, что в будущем у нее родятся еще дети; выход к ужину был словно шествие по церковному нефу в день свадьбы, а платье ее казалось подвенечным нарядом с незримым шлейфом.

— Человек, который будет сидеть рядом с тобой, — твой старый приятель, — сообщила Эвелин. — Сидни Лахай, он служил когда-то в Кэмп-Розекрансе.

После минутного замешательства она обнаружила, что пережить это будет совсем нетрудно. За тот миг, в который они возобновили знакомство, — а миг был столь краток, что она даже не успела взволноваться, — она поняла, что его для нее больше не существует. Перед ней сидел невысокий привлекательный мужчина с пылающим смуглым лицом, щегольскими темными усиками и очень красивыми глазами. Она понимала: что прошло, то прошло. Она попыталась припомнить, почему он когда-то казался ей самым желанным человеком на свете, но вспомнила только одно: он ухаживал за ней, он заставил ее поверить в их неотвратимую помолвку, а потом повел себя очень подло и оттолкнул ее — прямо в объятия Джорджа Коркорана. Через много лет он позвонил ей, будто коммивояжер, вспомнивший мимолетную зазнобу в случайном городе. Когда они сели за стол, она не испытывала никаких чувств и вела себя совершенно естественно.

А вот Сидни Лахай не намерен был отступаться с той же легкостью.

— Я позвонил тебе в тот вечер в Дерби, — сказал он. — Звонил целых полчаса. Пока я возвращался в часть, все для меня переменилось.

— Красивые угрызения совести.

— Никакие это не угрызения совести, а чистый эгоизм. Я понял, что страшно тебя люблю. Я не спал всю ночь…