Фрэнсис Фицджеральд - Отпущение грехов

Он задержался у стены, схватил что-то круглое и, рассеянно пощупав, сунул этот предмет в рот, попробовал на зубок, как дети пробуют яркую игрушку. Зубы сжались — ах!

А свое кимоно, это грязнущее розовое кимоно она оставила. Воспитания не хватило даже на то, чтобы забрать его с собой, подумал он. И теперь оно будет висеть в доме, будто труп их ущербного брака. Он бы его, наверное, выбросил, вот только знал, что никогда не заставит себя к нему прикоснуться. Потому что оно ведь как Китти — мягкое и податливое и совершенно неотзывчивое. К Китти не прикоснешься, до Китти не дотянешься. Да и не к чему там прикасаться. Это он прекрасно понимал, причем понял уже давно.

Он потянулся к стене за еще одним печеньем и, поднатужившись, вытянул его вместе с гвоздем. Аккуратно снял с гвоздя, рассеянно гадая, не проглотил ли гвоздь с первым. Да не могло этого быть! Он бы заметил, гвоздь-то огромный. Ощупал свой живот. Видимо, он совсем оголодал. Подумал — припомнил — вчера он не ужинал. У служанки был выходной, а Китти весь день пролежала в комнате, поглощая шоколадные драже. Сказала, что ей «неможется» и его присутствие ей просто невыносимо. Он сам выкупал и уложил Джорджа, а потом прилег на кушетку, чтобы чуть-чуть передохнуть, а уж после этого приготовить себе ужин. Да так и заснул, а проснулся около одиннадцати и обнаружил, что в холодильнике нет ничего, кроме ложки картофельного салата. Его он съел, потом съел несколько шоколадных драже, которые обнаружились на письменном столе у Китти. Нынче утром он торопливо позавтракал в городе по дороге в контору. А в полдень, разволновавшись, как там Китти, решил съездить домой и сводить ее пообедать. После этого была записка на его подушке. Ворох нижнего белья из шкафа исчез, а еще она оставила указания, куда отправить ее сундук.

Он подумал, что никогда еще не испытывал такого голода.

В пять вечера, когда приходящая сиделка на цыпочках спустилась по лестнице, он сидел на диване и таращился на ковер.

— Мистер Кромвель?

— Да?

— Миссис Кертен не сможет выйти к ужину. Она неважно себя чувствует. Она просила вам передать, что кухарка что-нибудь приготовит, а еще в доме есть свободная спальня.

— Вы говорите, она нездорова?

— Она лежит у себя в комнате. Консультация только что закончилась.

— Они… они сказали что-нибудь определенное?

— Да, — тихо отозвалась сиделка. — Доктор Джуит пришел к выводу, что надежды нет. Мистер Кертен, скорее всего, проживет еще долго, но ни видеть, ни двигаться, ни думать он уже не сможет никогда. Только дышать.

— Только дышать?

— Да.

И тут сиделка заметила, что из дюжины странных кругляшек рядом с письменным столом — ей всегда казалось, что это какие-то диковинные настенные украшения, — осталась только одна. На месте остальных виднелись дырочки от гвоздей.

Гарри тупо проследил за ее взглядом, потом поднялся:

— Пожалуй, я не останусь на ночь. Кажется, еще есть поезд в город.

Она кивнула. Гарри взял шляпу.

— До свидания, — вежливо проговорила она.

— До свидания, — ответил он, будто разговаривая сам с собой; движимый какой-то внутренней потребностью, он помедлил, прежде чем шагнуть к двери; на глазах у сиделки сорвал с гвоздя последнюю кругляшку и сунул ее в карман.

А потом открыл рейчатую дверь, спустился по ступеням с веранды и пропал из виду.

Время шло, свежая белая краска на доме Джефри Кертена достигла достойного компромисса с многомесячным летним солнцем: сохранила верность долгу, но сделалась серой. А еще она начала отставать от стены — огромные шершавые ломти отгибались назад, будто старцы, занимающиеся некой нелепой гимнастикой, и в конце концов падали и умирали сырой смертью в разросшейся траве. Краска на колоннах у входной двери пошла пятнами, с левого столбика свалился белый шар, зеленые шторы сперва потемнели, а потом и вовсе утратили цвет.

Люди чувствительные обходили их дом стороной («тот самый, где живет миссис Кертен с этим живым трупом»), плюс какая-то церковь приобрела под кладбище участок, располагавшийся по диагонали, что придало всему участку дороги потусторонний оттенок. Впрочем, бросить Роксану не бросили. К ней приходили и мужчины и женщины, они же встречались с ней в центре городка, куда она ездила за покупками, они подвозили ее в своих автомобилях и заходили к ней на минутку — поговорить и понежиться в искрометной жизнерадостности, которая все еще играла в ее улыбках. Однако мужчины, с ней незнакомые, более не провожали ее на улице восхищенными взглядами; тусклое покрывало упрятало ее красоту, уничтожив ее живость, однако не обезобразив ни морщинами, ни лишним весом.

Она сделалась своего рода местной достопримечательностью — о ней рассказывали всякие истории: например, когда однажды зимой все вокруг замерзло и нельзя было никуда доехать ни в автомобиле, ни на телеге, она научилась кататься на коньках, чтобы побыстрее добираться до аптеки и бакалеи и не оставлять Джефри одного надолго. Ходили слухи, что с тех пор, как его парализовало, она каждую ночь спит на маленькой кровати рядом с его кроватью, держа его за руку.

О Джефри Кертене говорили так, будто его уже не было в живых. Годы шли, те, кто знал его, умерли или переехали в другие края — от былой компании, в которой когда-то пили коктейли, называли чужих жен по имени и считали, что Джеф — один из самых остроумных и талантливых жителей Марло за всю его историю, осталось человек пять. И теперь для случайного посетителя он был только лишь причиной того, что миссис Кертен время от времени, извинившись, спешно поднималась наверх; он превратился в стон или вскрик, доносившийся в молчаливую гостиную сквозь душный воздух воскресного полудня.

Двигаться он не мог; он полностью ослеп, оглох и ничего не чувствовал. Весь день он лежал в постели, вот разве что по утрам Кэролайн ненадолго перемещала его в инвалидное кресло, чтобы прибраться в комнате. Паралич медленно подползал к сердцу. Поначалу — в течение первого года — иногда, когда Роксана держала его руку, она чувствовала легчайшее пожатие, а потом и это прекратилось, закончилось однажды вечером и не возобновилось, и после этого Роксана две ночи пролежала без сна, глядя в темноту и гадая, что еще ушло, какая отлетела частица его души, какой последний гран восприятия, который раньше разбитые, покалеченные нервы еще могли донести до мозга.

И после этого надежда умерла. Не будь ее неусыпной заботы, слабый огонек угас бы уже давно. Каждое утро она брила и умывала его, сама, без помощи, перемещала с кровати в кресло и обратно. Она неотлучно находилась в его комнате — подавала лекарство, поправляла подушки, разговаривала с ним, как разговаривают с сильно очеловеченной собакой, без надежды на понимание или отклик, лишь в виде дани привычке: молитва после того, как утрачена вера.