Фрэнсис Фицджеральд - Отпущение грехов

Он вытерся, причесал перед зеркалом волосы и, положив расческу, решительно произнес: «Все кончено». Почитал часок, щелкнул выключателем лампы и повторил вслух: «Все кончено».

Иными словами, совсем ничего не было кончено; материальный щелчок не положил конец Энни Лори, ведь она не была деловым вопросом, который можно разрешить, постучав карандашом по столу.

«Попытаюсь еще немного», — сказал он себе примерно в половине пятого, а придя к этому решению, повернулся на бок и погрузился в сон.

К утру она слегка отступила на задний план, однако к четырем часам дня уже снова была повсюду: телефон существовал лишь для того, чтобы позвонить ей, женские шаги за дверью его кабинета были ее шагами, снег за окном, возможно, в этот момент летел прямо ей в разрумянившееся лицо.

«На крайний случай всегда есть план, который я вчера придумал, — сказал он себе. — Через десять лет мне стукнет шестьдесят, и тогда не видать мне уже ни юности, ни красоты».

Поддавшись своего рода панике, он взял листок писчей бумаги и сочинил крайне выдержанное письмо к матери Энни, испрашивая разрешения ухаживать за ее дочерью. Вышел в вестибюль, но у самой щели почтового ящика разорвал послание и выбросил обрывки в плевательницу.

«Не к лицу мне подобные фокусы, — сказал он себе. — В моем-то возрасте».

Впрочем, рано он себя поздравлял, потому что еще до того, как уйти с работы, написал письмо заново и отправил.

На следующий день пришел ожидаемый ответ — он заранее знал, что в нем будет, до последнего слова: краткий возмущенный отказ.

Заканчивалось послание так:

Полагаю, будет благоразумнее, если Вы перестанете встречаться с моей дочерью.

Искренне Ваша,

«А теперь, — хладнокровно рассудил Том, — посмотрим, что на это скажет сама девушка».

Он написал Энни записку. В ней говорилось, что письмо ее матери стало для него сюрпризом, однако, учитывая то, как к этому относится миссис Лори, им, пожалуй, действительно лучше больше не встречаться.

Следующая почта принесла ему возмущенный отклик Энни: «У нас тут не средневековье. С кем хочу, с тем и встречаюсь». Она назначила ему свидание на следующий день. Недальновидность матери подарила ему именно то, чего он не смог добиться впрямую: Энни уже, можно сказать, решила с ним порвать, но теперь даже и не помышляла ни о чем подобном. Необходимость соблюдать тайну, дабы не вызвать неудовольствия домашних, придала их отношениям изюминку, которой им до этого не хватало. Февраль отвердел, отлитый в форме глубокой, торжественной бесконечной зимы, — и теперь она виделась с ним часто, да и в ином ключе. Иногда они ездили в Сент-Пол — сходить в кино или поужинать; иногда останавливались в его двухместке на каком-нибудь дальнем бульваре — и изморозь постепенно покрывала непрозрачным слоем лобовое стекло и опушала горностаем уличные фонари. Он частенько приносил с собой какую-нибудь особенную выпивку — достаточно, чтобы поднять ей настроение, но всегда аккуратно соблюдая меру, ибо к прочим его чувствам примешивалась отеческая тревога.

Настал момент, когда он выложил карты на стол и рассказал, как именно ее мать, сама того не осознавая, подтолкнула ее к нему, но Энни лишь рассмеялась его двуличию.

С ним ей было веселее, чем с кем-либо из ее знакомых. Молодым людям свойственна была эгоистичная требовательность, он же относился к ней с неизменной учтивостью. Ну и что, если глаза его поблекли, щеки слегка обвисли и покрылись сосудистой сеточкой, — зато воля его была сильной и по-настоящему мужской. Более того, его жизненный опыт стал для нее окном, через которое она смотрела на новый мир, обширнее и богаче прежнего; на следующий день, оказавшись рядом с Рэнди Кэмбеллом, она чувствовала, что тут о ней меньше заботятся, меньше ценят, меньше сознают ее уникальность.

Зато Том начал испытывать смутное неудовольствие. Он получил то, чего добивался: юность ее была с ним рядом, — и теперь чувствовал, что заходить дальше будет ошибкой. Свобода была ему дорога, а кроме того, он мог предложить ей всего лишь десяток лет — потом он станет слишком стар; при этом она сделалась так ему дорога, что он чувствовал: тянуть дальше — нечестно. А потом, в конце февраля, все вдруг сразу решилось.

Они возвращались из Сент-Пола и решили заехать в Студенческий клуб выпить чаю; вдвоем пробились через сугробы, наметенные на дорожке и громоздившиеся перед дверью. Дверь была вращающаяся; из нее как раз вышел молодой человек, и, шагнув на его место, они почувствовали запах лука и виски. Когда они вошли, дверь крутанулась еще раз, и молодой человек вновь оказался внутри, лицом к ним. Это был Рэнди Кэмбелл; лицо у него было красное, глаза — тусклые и суровые.

— Привет, красотка, — сказал он, подходя к Энни.

— Держись подальше, — одернула она его без нажима. — От тебя луком пахнет.

— Ишь какие мы вдруг стали разборчивые.

— Не вдруг. Я всегда была разборчивой. — Энни сделала крошечный шажок в сторону Тома.

— Не всегда, — неприятным голосом заявил Рэнди. И повторил еще более подчеркнуто, кинув короткий взгляд на Тома: — Не всегда. — Произнеся эту фразу, он будто бы слился с неприветливым внешним миром. — И скажу тебе еще одну вещь, — продолжал он. — Там, внутри, твоя матушка.

Ревнивое бурчание представителя иного поколения едва доходило до ушей Тома, будто то были детские капризы, а вот от этого нахального предупреждения загривок у него встал дыбом.

— Идем, Энни, — кратко скомандовал он. — Войдем внутрь.

С трудом оторвав взгляд от Рэнди, Энни вошла вслед за Томом в залу.

Там было довольно безлюдно; возле камина сидели три пожилые дамы. Энни отпрянула было, но потом зашагала к ним.

— Здравствуй, мама… миссис Трамбл… тетя Кэролайн.

Две последние дамы откликнулись; миссис Трамбл даже слегка кивнула Тому. Зато мать Энни без единого слова поднялась — в глазах лед, губы сжаты. Один миг постояла, в упор глядя на дочь, потом резко развернулась и вышла.

Том и Энни сели за столик на другом конце залы.

— Ужасно, правда? — сказала Энни, громко дыша.

Он ничего не ответил.

— Она уже три дня со мной не разговаривает. — Тут ее вдруг прорвало: — Какие же люди бывают противные! Я должна была петь главную партию на концерте Младшей лиги, а вчера кузина Мэри Бетс, президент лиги, подошла ко мне и сказала, что петь я не буду.

— Почему?

— Потому что девушка, которая не слушается своей матери, не имеет права представлять лигу. Можно подумать, я какой-то расшалившийся ребенок!

Том уставился на чашки, выстроившиеся в ряд на каминной полке, — на двух-трех было написано его имя.

— Возможно, она права, — внезапно произнес он. — Я начал мешать тебе жить, а значит, пора все это прекращать.