Дмитрий Милютин - Дневник. 1873–1882. Том 1 [litres]

В последние дни мне случалось несколько раз быть наедине с графом Шуваловым, в вагоне; он с насмешкой говорил о назначении Посьета министром путей сообщения;

рассказывал иронически, будто государь, объявляя графу Бобринскому об увольнении, мотивировал необходимостью назначения на его место моряка, дабы заняться преимущественно водными путями сообщения. Такой предлог, конечно, довольно странен, действительная причина удаления графа Бобринского, по словам того же Шувалова, заключается в разрыве его с Рейтерном, который будто бы заявил, что одному из них двоих надобно удалиться, так как железнодорожное дело не может идти успешно при постоянном разладе между двумя министрами.

Другие сторонники графа Бобринского намекают на какие-то особые поводы к личному против него неудовольствию государя. Что граф Бобринский вообще не пользовался царским расположением – это всем известно, но причиной тому может быть не что иное, как одна слабая черта его характера, признаваемая даже друзьями, – привычка говорить часто наобум, так что на слова его никто не полагается. Черта эта, по всем вероятиям, была замечена и государем. Граф Бобринский держался, пока был в силе Шувалов, как один из самых ретивых сподвижников последнего. Говорят даже, что в шуваловской группе граф Бобринский играл роль нимфы Эгерии, поднимая разные политические вопросы и внушая всё новые затеи.

Со времени возвращения государя из-за границы обращение его со мною, как мне кажется, сделалось менее холодно и натянуто. Однако ж я [не намерен поддаваться] сохраняю свое сдержанное и строго официальное положение. По всем вероятиям, не придется мне иметь частые сношения вне срочных докладов: теперь государь вполне занят своими иностранными гостями, с будущей недели начнутся ежедневные смотры и учения, потом большие маневры, а затем, наконец, свадебные торжества и отъезд в Крым. Сегодня государь ездил с пруссаками в Кронштадт; я не был приглашен на эту поездку, чему, впрочем, очень рад; желал бы и впредь оставаться несколько поодаль.

Эрцгерцог Альбрехт со свитой после красносельского парада уехал в Москву, возвращается завтра; а в среду ждем наследного принца Мекленбург-Шверинского [Фридриха-Франца III]. Эрцгерцог держит себя очень любезно.

11 июля. Четверг.Сегодня имел доклад в вагоне, на пути от Царского Села (Александровской станции) до Михайловского, куда государь ездил с эрцгерцогом поздравить великую княгиню Ольгу Федоровну с именинами. В Михайловском собралось многочисленное общество; нас угостили завтраком и отпустили.

14 июля. Воскресенье.В пятницу утром эрцгерцог Альбрехт прислал спросить, застанет ли он меня дома вечером, по возвращении из Кронштадта. Само собою разумеется, я ответил, что приеду к нему, и в десятом часу вечера явился в Зимний дворец. Эрцгерцог принял необыкновенно любезно, продержал часа два, и тут мы перебрали всевозможные вопросы по военной части. Я мог убедиться по его дельным замечаниям, что он основательно знаком с современными вопросами нашей военной администрации; вообще он отзывался очень лестно об успехах, замечаемых в нашей армии сравнительно с прежним временем, когда он был в первый раз в России (в 1839 году). Расстались мы очень дружелюбно.

Вчера, в субботу, на Александровской станции встречали императрицу, возвратившуюся из-за границы. После того я имел доклад у государя и между прочим представил записку по вопросу о дозволении военным носить бороду. Поводом к возбуждению этого вопроса послужил недавний случай с одним матросом из раскольников, который воспротивился бритью бороды. Подобные случаи неизбежно будут повторяться чаще прежнего при новом законе о воинской повинности, так как раскольники не будут уже иметь возможности откупаться от военной службы. Государь оставил записку у себя; любопытно знать, как взглянет он на этот вопрос!

На пути в Царское Село мне пришлось быть опять вдвоем с графом Шуваловым, и опять зашел разговор о смене графа Бобринского и назначении Посьета. По своему обыкновению, граф Шувалов говорил о государе не стесняясь; рассказывал разные случаи, вследствие которых граф Бобринский впал в немилость; приписывал смену уже не раздору и разномыслию с министром финансов, а тому, что граф Бобринский будто бы не хотел быть беспрекословным исполнителем желаний государя по выдаче некоторых железнодорожных концессий. [Еще в прошлом году был подобный случай по поводу концессии на Ландварово-Роменскую линию, а потом на Муромскую, которую государь обещал княгине Гагариной… Граф Шувалов подробно рассказывал этот последний случай так вероподобно, что нельзя усомниться в верности рассказа и остается только дивиться, как самодержавный повелитель 80 миллионов людей может до такой степени быть чуждым обыкновенным, самым элементарным началам честности и бескорыстия.

В то время как, с одной стороны, заботятся об установлении строжайшего контроля за каждой копейкой и с негодованием указывают на какого-нибудь бедного чиновника, обвиняемого или подозреваемого в обращении в свою пользу нескольких сотен или десятков казенных или чужих рублей, с другой стороны, с ведома высших властей и даже по высочайшей воле раздаются фаворитам и фавориткам концессии на железные дороги для поправления их финансового положения, для того именно, чтобы несколько миллионов досталось в виде барыша тем или другим личностям. (Например, графу Бобринскому приказано было сделать очень крупный заказ подвижного состава заводам Мальцова, но с тем, чтобы последний обязался подпиской выдавать ежегодно по столько-то тысяч рублей своей жене, приятельнице императрицы, неразлучной с нею и не живущей с мужем.)]

Таки наслушался я сплетен на эту тему, что было бы невыносимо грустно, если б в них заключалась какая-либо доля правды. В рассказах графа Шувалова граф Бобринский выставляется жертвой неподкупной честности и гражданской доблести, между тем как сам же Шувалов признает, что друг его много вредит себе недостатком правдивости и основательности в речах, что не раз он был прямо уличаем в неверных ложных показаниях. [Всё это так, но я, со своей стороны, не могу уверить себя в том, что и в Министерстве финансов железнодорожные дела ведутся вполне законно и честно. В последнее время было много таких случаев, что невольно рождается подозрение относительно не только второстепенных чинов этого министерства, но и самого министра, который в прежнее время слыл совершенно надежным и честным. Всё это крайне грустно.]

Отъезд генерала Грейга в отпуск прервал на несколько месяцев занятия комиссии, назначенной для обсуждения вопроса о Медико-хирургической академии. Хотя я не имел случая видеться с Грейгом наедине, однако же полагаю, что он докладывал государю об истинном положении дел, и если решение отложено на долгое время, то одно это уже дает повод думать, что сам государь не особенно интересуется им; со мною же его величество вовсе о нем не говорит.