Клара Ремюза - Мемуары госпожи Ремюза

Таким образом, за некоторыми исключениями, потому ли, что случай не собрал вокруг императора выдающихся характеров, потому ли, что все были подчинены одинаковым правилам поведения, – я не могу найти в своей памяти индивидуальных особенностей, которые стоило бы сохранить. Главные лица не идут в счет: они будут достаточно охарактеризованы событиями, о которых мне остается рассказать. Что же касается всех остальных, то я ограничусь тем, что назову их, опишу их костюмы и должности.

Тяжело переносить презрение ко всему человечеству со стороны государя, к которому чувствуешь себя привязанной. Это омрачает ум, разочаровывает и заставляет замкнуться в чисто материальной деятельности, которая становится ремеслом. Без сомнения, каждый из придворных или членов императорского правительства обладал известными особенностями ума и чувства. Некоторые вели молчаливо-добродетельную жизнь, другие скрывали свои недостатки и проявляли их только по команде: к несчастью для людей того времени, Бонапарт думал, что лучше воспользоваться злом, чем добром, поэтому выгоднее было обнаруживать самые дурные свои стороны. Там, где Бонапарт не видел пороков, он поощрял слабости, а в крайнем случае возбуждал страх, чтобы всегда чувствовать себя наиболее сильным. Так, ему нравилось, что Камбасерес, несмотря на действительно выдающиеся достоинства, проявлял довольно глупую гордость и создавал себе репутацию человека распущенного, что и уравновешивало его знания и справедливость. Император нисколько не жаловался на некоторую безнравственность Талейрана, на его легкую беззаботность, на то, что он придает мало цены общественному мнению. Императора забавляла «глупость», как он любил говорить, принца Невшательского и раболепная лесть Маре. Он извлекал выгоду из жажды наживы, открытой им в Савари, и из сухости Дюрока. Он не боялся напоминать, что Фуше был якобинцем, и даже часто говорил, улыбаясь: «Теперь есть одно отличие: он стал разбогатевшим якобинцем, но мне только этого и надо».

Министры императора были при нем и для него только более или менее деятельными приказчиками, с которыми он «не знал бы, что делать, если бы у них не было известной посредственности ума или характера». Наконец, если бы они действительно почувствовали себя стоящими выше, то должны были бы постараться это скрыть, и, может быть, потому, что чувство опасности предостерегало каждого, все и старались подчеркнуть свою слабость или свое ничтожество, которого на самом деле не было.

Духовенство не имело никакого влияния. Для императора каждое воскресенье служили мессу, но это было все. Я уже говорила о кардинале Феше. Около 1807 года при дворе появился Прадт, епископ Пуатье, впоследствии архиепископ Мехельнский. Он был человек неглупый и склонный к интриге, говорил многословно и вместе с тем остроумно, любил поболтать, был либерален во взглядах, но слишком цинично их выражал; он был замешан в очень многое, но без всякого успеха, умел действовать на императора своими речами; быть может, он и давал хорошие советы, но когда ему поручали их исполнять, все было испорчено. Он не пользовался ни доверием, ни общественным уважением.

Аббат Брольи, епископ Гента, из-за пустяков подвергся преследованию. Аббат Булон, епископ Труа, горячо проповедовал деспотизм, а теперь старается выйти из бездеятельности, в которой, к счастью, находится благодаря конституционному правлению короля. О кардинале Мори я уже говорила.

Бонапарт пользовался духовенством, но не любил священников. У него против них было какое-то предубеждение – философское, немного революционное. Не знаю, был ли он деистом или атеистом. Он охотно смеялся в кругу близких над тем, что касалось религии. Впрочем, мне кажется, император придавал слишком много значения тому, что совершается в этом мире, чтобы интересоваться тем, что происходит в другом. Я осмелюсь даже сказать, что он придавал большую цену бессмертию своего имени, чем своей души. Он чувствовал известное отвращение к ханжам и всегда называл их лицемерами. Когда в Испании духовенство подняло народ против него, когда ему пришлось испытать достойное противодействие со стороны французских епископов, когда он обнаружил, что на стороне папы много народа, Бонапарт был совершенно озадачен, ему не раз случалось говорить: «Я представлял себе людей более передовыми, чем они оказались на самом деле».

Среди придворных императора было много военных, в невоенное время они исполняли гражданские обязанности. В Тюильрийском дворце Бонапарт боялся воспоминаний о поле битвы, придал иное направление претензиям, сделав генералов камергерами, а позднее запретил им появляться при дворе в форме, разрешив только вышитую одежду и заменив саблю придворной шпагой. Это превращение не понравилось очень многим военным, но пришлось покориться и из волка сделаться пастухом. Впрочем, это желание имело разумные основания. Блеск оружия до известной степени убил другие классы, которые надо было привлечь. Таким образом, солдатские нравы невольно должны были смягчиться, и упорные маршалы потеряли кое-что из своей силы, стараясь приобрести хорошие манеры. Во время этого обучения они имели несколько смешной вид, а Бонапарт видел в этом свою выгоду.

Мне кажется, я могу утверждать, что император никого из своих маршалов не любил. Он охотно говорил о них дурно, а иногда и очень дурно. Всех их он обвинял в большой жадности, проявления которой, впрочем, поощрял безграничной щедростью. Однажды Бонапарт их всех разобрал передо мной. Он вынес Даву нечто вроде приговора, о котором я уже, кажется, говорила: «Даву – человек, которому я могу дать славу, но он никогда не сумеет носить ее». О маршале Нее он сказал: «У него есть склонность к неблагодарности и крамоле. Если бы я должен был умереть от руки маршала, то готов держать пари, что это была бы его рука».

От этих разговоров у меня сохранилось воспоминание, что Монсей, Бессьер, Виктор, Удино казались ему посредственностями, предназначенными оставаться всю жизнь только титулованными солдатами, Массена был человеком, которому Бонапарт, по-видимому, завидовал. Порой его беспокоил Сульт: ловкий, резкий, гордый, он спорил со своим господином и отстаивал свои условия. Император симпатизировал Ожеро, у которого в характере было больше грубоватости, чем истинной твердости, и, зная о тщеславных претензиях Мармона, не упускал случая подшутить над ними, так же как и над обычно дурным настроением Макдональда. Ланн был товарищем Бонапарта и иногда желал об этом напомнить, но его осторожно призывали к порядку. Бернадотт проявлял больше ума, чем другие. Он постоянно жаловался, но с ним действительно часто довольно плохо обращались.