Клара Ремюза - Мемуары госпожи Ремюза

Я не стану перечислять камергеров. «Императорский Альманах» может заменить меня в этом отношении. Мало-помалу их число сделалось весьма значительным, их брали во всех классах, самые усердные и самые молчаливые имели наибольший успех. Их занятия были довольно тяжелыми и очень скучными. Чем ближе они стояли к особе императора, тем неприятнее становилась их жизнь. Люди, которые входили с Бонапартом только в деловые сношения, не имеют полного представления об этих неудобствах: всегда было лучше иметь дело с его умом, чем с его характером.

Не буду много рассказывать и о женщинах той эпохи. Бонапарт часто повторял: «Нужно, чтобы женщины не играли никакой роли при моем дворе. Они не будут меня любить, но у меня будет больше покоя». И он сдержал слово. Мы украшали праздники, и это была фактически единственная наша роль. Однако, ввиду того, что красота имеет право на внимание, мне кажется, следует упомянуть о некоторых наших придворных дамах. Госпожа де Моттевиль в своих мемуарах (о королеве Франции Анне Австрийской и ее дворе, – Прим. ред.) иногда останавливается на самых красивых женщинах своей эпохи, и мне не хотелось бы умолчать о красивых женщинах моего времени.

О первой статс-даме императрицы, госпоже де Ларошфуко, я уже не раз рассказывала. Императрица как будто опасалась ее немного, поскольку обычное легкомыслие этой женщины имело несколько дерзкий оттенок.

Госпожа де Лавалетт, первая придворная дама, также уже не раз появлялась на страницах этих мемуаров. В качестве первой придворной дамы она не имела никаких определенных занятий, потому что императрица не желала, чтобы вмешивались в ее туалет. Напрасно император хотел, чтобы госпожа де Лавалетт регулировала счета, распоряжалась расходами, стояла во главе покупок: в этом пункте приходилось уступить и отказаться от возможности внести хоть какой-нибудь порядок. Госпожа де Лавалетт не решалась, из уважения к тетке, защищать права своего положения, поэтому ограничилась тем, что заменила госпожу де Ларошфуко, когда болезнь удалила эту последнюю от двора.

Во главе придворных дам стояла госпожа де Люсей, самая старшая из всех. В 1806 году она была уже не первой молодости. Это была простая и кроткая особа, так же как и ее муж, префект дворца. Она выдала свою дочь за младшего сына графа Сегюра и вскоре ее потеряла.

Мое имя обыкновенно шло вслед за ними. Мне хочется попытаться несколько описать себя, и думаю, что сумею сказать правду. Мне было двадцать три года, когда я появилась при дворе. Я не была красива, но не была и лишена приятности. Нарядные платья шли мне, у меня были красивые глаза, черные волосы, красивые зубы, но мой нос и лицо были слишком маленькими. Я считалась при дворе умной женщиной, и это было почти недостатком. В самом деле, у меня были и ум, и благоразумие, но в душе и даже в уме жила известная горячность, которая влияла на слова и поступки и заставляла меня совершать ошибки, которых не сделала бы особа, быть может, менее разумная, но более спокойная. При дворе на мой счет часто ошибались: я была деятельной, а меня считали интриганкой, мне было интересно узнавать ближе выдающихся людей, а меня считали честолюбивой. Однако я слишком предана была лицам и делам, которые казались мне справедливыми, чтобы заслуживать первый упрек, а моя верность друзьям в несчастье отвечает на второй. Госпожа Бонапарт доверяла мне несколько больше, чем другим, и этим меня компрометировала. Это вскоре заметили, и никто такому доверию особенно не завидовал. Император, который сначала любил меня довольно сильно, вызывал у императрицы большее беспокойство, но я не воспользовалась его благоволением. Однако надо признать, что это чувство льстило мне и вызывало мою благодарность. Я старалась ему нравиться, когда сама любила его, но, разочаровавшись, отдалилась. Притворство совершенно не в моем характере.

Я испытывала слишком большой интерес к этому двору. Он казался мне столь странным театром, что я к нему внимательно приглядывалась и много расспрашивала, чтобы во всем разобраться. Часто думали, что это делается для того, чтобы организовать интригу; во дворце никогда не верят никакому бескорыстному поступку, на все тона повторяется: «Кому выгодно?» Подвижность моего ума также ставила меня в затруднительное положение, тем более что я была еще очень молода и очень искренна, так как была очень счастлива. Но в моем характере еще не было ничего вполне установившегося, и мои достоинства иногда вредили мне так же, как и недостатки.

Среди всего этого я встретила людей, которые любили меня и по отношению к которым я сохраню самое нежное воспоминание, при каком бы режиме мне ни пришлось жить. Несколько позднее я стала очень страдать от моих разрушительных надежд, обманутых привязанностей и ошибочных заключений. К тому же здоровье мое угасало; я была утомлена тревожной жизнью, разочарована в людях; многое мне стало противно, многое я поняла. Я отдалилась и была счастлива тем, что могла найти в своем доме чувства и радости, которые не обманывали меня. Я любила своего мужа, свою мать, своих детей, своих друзей; несмотря на многочисленные и мелочные обязанности, связанные с занимаемым мною местом, я сохранила известную свободу. Наконец, было слишком заметно, как я любила и когда перестала любить, а это была самая большая неловкость, какую можно было сделать по отношению к Бонапарту. Чего он боялся больше всего на свете, так это способности его судить.

Госпожа де Канизи, о которой я уже упоминала, внучатая племянница архиепископа Бриенна, была безусловно прекрасна, когда появилась при дворе. Высокая, прекрасно сложенная, с черными глазами и волосами, красивыми зубами, орлиным и правильным носом, несколько смуглым, но живым цветом лица, она обладала какой-то царственной красотой, даже несколько надменной.

Госпожа Маре также была очень красива, у нее были правильные черты лица. Кажется, со своим мужем она жила очень дружно, Маре внушил ей часть своего честолюбия; мне редко приходилось видеть более наивное и беспокойное тщеславие. Она завидовала исключительному положению всякого человека и только положение принцесс ставила выше своего. Рожденная в очень скромных условиях (Мари-Мадлен Леже была дочерью сборщика налогов. – Прим. ред.), она мечтала о самых высоких отличиях. Когда император сделал всех придворных дам графинями, госпожа Маре была как будто оскорблена этим равенством. Она заупрямилась, отказалась носить этот титул и оставалась просто госпожой Маре до тех пор, пока ее муж не получил титул герцога Бассано.

Госпожа Маре и госпожа Савари были самыми элегантными женщинами нашего двора. Расходы на их туалеты, как говорили, превосходили сумму в пятьдесят тысяч франков в год. Тем не менее госпожа Маре считала, что императрица недостаточно отличает ее перед другими, и часто входила в союз с Бонапартами против нее. Ее боялись, и ей не доверяли не без оснований: она передавала очень многое, благодаря ее мужу это доходило до императора и многим вредило. Так как я была далека от всего этого, госпожа Маре относилась ко мне очень холодно и воздвигала на моем пути много мелких препятствий. Всякий желавший кому-нибудь повредить перед Бонапартом мог быть уверен в успехе: император всегда готов был поверить всему дурному. Госпожу Маре он не любил и слишком строго судил ее, однако верил всему, что исходило от нее. Мне кажется, она была одной из тех, кто больше всего пострадал от падения громадного здания Империи, падения, сбросившего всех нас на землю.