Клара Ремюза - Мемуары госпожи Ремюза

Я бы не высказал вам всего этого, если бы не относился к вам с участием. Сделайте счастливой мать своих детей; для этого существует один способ: выказывайте побольше доверия и уважения. Если бы ваша жена была кокеткой, она сумела бы провести вас. Но у вас гордая жена, которая возмущается и огорчается от одной мысли, что вы, может быть, о ней дурного мнения. Вам бы нужно было иметь одну из таких жен, каких я знаю в Париже. Она бы держала вас под башмаком, и вы были бы у ее ног. Я часто говорил это вашей жене».

Остроумные или по крайней мере комичные реплики жены маршала Лефевра переходили в обществе из уст в уста. Сохранился, к примеру, анекдот о поисках очень красивого бриллианта, который исчез во дворце герцога Данцингского. Заподозрили полотера, который находился в помещении один, искали очень тщательно, но ничего не нашли. «Эх, дети мои! Ничего-то вы в этом не понимаете! – заявила жена маршала, присутствовавшая при обыске. – Если бы вам пришлось, подобно мне, видеть за работой комиссаров Конвента, которым чуть не ежеминутно приходилось обыскивать солдат, сержантов и даже полковников, мародерствовавших среди населения, тогда вы знали бы, что для мошенников существуют другие тайники, кроме карманов, чулок и шляп. Ну-ка, пустите меня!» И затем с обычной бесцеремонностью она принялась лично обыскивать раздетого донага полотера и вскоре вытащила украденный бриллиант из такого интимного отверстия, где полицейскому даже в голову не пришло искать.

Муж ее также был известен фразами, которые цитировали, и некоторые из них отличались солдатским красноречием. Когда один из товарищей детства стал надоедать ему, недоброжелательно и с завистью говоря о его богатстве, титулах и роскоши, маршал сказал ему: «Ну что ж, пойдем с тобой в мой сад, я шестьдесят раз выстрелю в тебя, и, если ты останешься жив, все это великолепие будет твоим».

Вот что писала моя бабушка из Ахена своему мужу 4 июля 1807 года: «Префект очень любезен, но теперь это уже не тот изящный, любимый в обществе человек, каким ты описывал его мне. Он уже немолод, с красноватым цветом лица; говорит только о своем департаменте, вечно им занят, ничего не знает о том, что делается вне Ахена, не открывает ни одной книги и занимается только своей должностью. Кажется, его здесь любят; живет он очень просто». Вскоре после этого, 17 июля, она писала: «Мне нравился бы префект – у него много благородной вежливости, хорошего тона, – но он слишком холоден, и в нем слишком чувствуется префект… Ты видишь, что это не прежний Ламет. Замечательно то, что он всегда сводит разговор на прошедшие события и любит напоминать о своей близости к старому двору и о милости, которой пользовался при нем. Впрочем, я нахожу, что префект стал любезнее; иногда он наносит мне утренние визиты, но сидит недолго. Через несколько минут он сводит разговор к началу революции, к Учредительному собранию, к идеям о возрождении, к надеждам на реформы…» ( П.Р .).

Прежде часто обсуждали вопрос, каковы были взгляды императора на религию, бессмертие души, существование Бога. Всем хочется знать, что думают гениальные люди об этих проблемах, которые они разрешают не лучше нас. Я часто спрашивал своего отца, могли ли его родители или кто-либо из обычных собеседников Наполеона сказать ему по этому поводу что-нибудь определенное. Но он также вынужден был ограничиваться одними догадками. Мать его, когда он ее спрашивал, отвечала, что не помнит, чтобы император говорил о религии серьезно или вполне определенно. Он не нападал на догматы и не смеялся над ними. Он не любил неверующих философов, но отвращение, которое он питал к их социальным воззрениям, было достаточным, чтобы объяснить его суровое к ним отношение. Однако он говорил о священниках без особенного уважения. Намекая на прошлое кардинала Феша, он уверял, что склоняется к тому, чтобы не верить искренности и усердию священника.

У Бонапарта не было никакой склонности к набожности, никакого понятия о том, что составляет она для многих. Казалось, он никогда и не встречал ее и считал лишь народным предрассудком. Фактически он был неверующим, но не по убеждению или склонности. Религия была ему чужда. Он совсем не употреблял таких слов, как «Провидение» и даже «Бог», но это зависело скорее от привычек, создавшихся в его время, чем от предвзятых взглядов. Подобно многим людям конца XVIII века он, в сущности, никогда не думал о религии. Больше, чем всякий другой, он должен был считать потерянным время, посвящаемое ей, за исключением тех моментов, когда он уделял религии внимание, чтобы расположить к себе мусульманские народности или угодить населению Бельгии или Вандеи (П.Р.).

В то время царю было тридцать лет, он был очень красив и необыкновенно изящен.

Император писал императрице: «Тильзит, 8 июля 1807 г. Прусская королева была действительно очаровательна; она очень кокетничала со мной; но не ревнуй: я стреляная птица, и все это только скользит по мне. Мне слишком дорого бы обошлось ухаживание за ней».

Несмотря на замечание, высказанное на предыдущей странице, я должен по справедливости указать на ошибку Талейрана, которую он сделал, покидая министерство иностранных дел, и пожалеть о ней, особенно если он сделал это по собственному желанию, независимо от императора. Как не понял он, насколько ухудшится его положение и с какими затруднениями ему придется встретиться, чтобы изменить настроение императора относительно дел Испании или какой-либо другой страны? Ведь теряют большую силу, оставляя министерский портфель, то есть деятельность, и ограничиваясь ролью советчика. Правда, Талейран сделался тогда высшим сановником Империи, был возведен в княжеское достоинство, а, будучи настоящим вельможей, он был неравнодушен к блеску, пусть и без власти. Иначе нельзя объяснить себе эту политическую ошибку. С этого времени Талейран мог высказываться только тогда, когда его звали, и его советы могли иметь вес только тогда, когда их просили. Правда, что его преемник был человеком кротким и скромным, и Талейран, вероятно, надеялся руководить им; но Шампаньи скорее повиновался своему господину – императору, чем своему предшественнику, впавшему в немилость (П.Р.).

Как важный государственный сановник он получал триста тысяч франков содержания, т. е. треть миллиона, ассигнованного французским принцам. Император добавлял ему шестьсот тысяч, которые он получал, будучи консулом. Главный казначей Лебрен получал пятьсот тысяч франков.

Министры получали обыкновенно двести десять тысяч франков содержания; министр иностранных дел получал больше.