Клара Ремюза - Мемуары госпожи Ремюза

– Нет, ваше величество, – отвечал Ремюза, – я не знаю, есть ли действительно у вашего величества причины быть недовольным им; но на этот раз я осмелюсь просить его помилования. Д’Андре в бедности и в изгнании, мне кажется, он желает только спокойно доживать свой век на нашей общей родине.

– Вы находитесь в сношениях с ним?

– Нет, ни в каких, ваше величество.

– Почему же вы им интересуетесь?

– Ваше величество, он провансалец, он воспитывался вместе со мной в коллеже в Жюльи, он избрал тот же род деятельности, что и я, и был моим другом.

– Вам очень повезло, – возразил император, бросая на Ремюза свирепый взгляд, – что у вас есть такие мотивы для извинения. Никогда не говорите мне больше о нем и знайте, что, если бы он был в Вене и я мог бы схватить его, он был бы повешен в двадцать четыре часа.

Сказав это, император повернулся к Ремюза спиной.

Везде, где император появлялся со своим двором, он имел обыкновение каждое утро устраивать прием. Уже одетый, он проходил в залу и призывал тех, кого называл своими служащими. Это были придворные чины – Ремюза, как хранитель гардероба и первый камергер, а также генералы его гвардии.

Второй утренний прием составлялся из камергеров, генералов армии, а в Париже – и из префекта Парижа, префекта полиции, принцев и министров. Иногда император принимал их всех молча, только здороваясь и тотчас отпуская их. Иногда же, когда это было нужно, отдавал приказания и нисколько не боялся раздражить того или другого из тех, кем был недоволен, и не обращал внимания на неудобство упрекнуть или получить упрек при стольких свидетелях.

Расставшись с Ремюза, он велел призвать присутствовавших на приеме и, отослав всех, надолго удержал генерала Савари. После этого разговора Савари разыскал моего мужа в одном из салонов дворца, отвел его в сторону и начал с ним беседовать относительно того, как ему следует вести себя. Эта беседа показалась бы очень странной всякому, кто не знал наивных принципов этого генерала.

– Идите, идите сюда, – сказал он Ремюза, подходя к нему, – я хочу поздравить вас. Вы рискнули недавно большой игрой, говоря императору о д’Андре; но все это можно поправить. Где он теперь?

– Я думаю, в Венгрии. По крайней мере, так мне сказала его жена.

– Ну же, не притворяйтесь! Император думает, что он в Вене, он уверен, что вы знаете, где д’Андре скрывается, и желает, чтобы вы сказали это.

– Я уверяю вас, что совершенно этого не знаю. Я никогда не был с ним в переписке. Его жена явилась ко мне сегодня утром в первый раз. Она просила меня переговорить с императором о ее муже, и я это сделал. Вот и все.

– Хорошо! Если это так, пошлите за ней опять. Она не может не доверять вам, поговорите с ней и постарайтесь выведать у нее, где скрывается ее муж. Вы не можете представить себе, какое удовольствие доставите императору этой услугой.

Ремюза, до последней степени смущенный тем, что слышал, не мог удержаться от выражения крайнего изумления.

– Как? – воскликнул он. – Вы делаете мне подобное предложение? Я сказал императору, что был другом д’Андре; вы также это знаете, и вы хотите заставить меня изменить ему, предать его, – и все это посредством его жены, доверившейся мне!

Савари, в свою очередь, был удивлен негодованием Ремюза.

– Какое ребячество! Вы подумайте, ведь вы упустите свое счастье! Император не раз сомневался в том, что вы ему преданы так, как он того хочет; вот случай рассеять его подозрение, и вы будете очень неловки, если им не воспользуетесь.

Беседа долго продолжалась в том же духе. Конечно, Ремюза был непоколебим. Он уверил Савари, что не только не пошлет за госпожой д’Андре, но постарается ее не принимать, и передал ей через генерала Дюма о неудаче миссии. Но Савари в течение целого дня возвращался к тому же, повторяя фразу:

– Вы упускаете ваше счастье; признаюсь, я не понимаю вас.

– Ну и прекрасно! – отвечал Ремюза.

В самом деле, император затаил неудовольствие по поводу этого отказа и принял по отношению к моему мужу сухой и ледяной тон, каким говорил всегда, когда был недоволен. Ремюза переносил немилость спокойно и сказал о ней только Дюроку. Последний лучше понял его отвращение к подобному поступку и только сожалел, что этот случай скомпрометировал моего мужа в глазах его господина. Он поздравил его с этим поступком, который казался ему актом необыкновенной храбрости, так как неповиновение императору было для него самой невероятной вещью в мире.

Странным человеком был Дюрок. Не широкого ума, при этом душа его, чувства и мысли были замкнуты в определенном круге – пожалуй, по собственной его воле. В характере его имелись известная ловкость и умение в мелочах. Он был более подчинен Бонапарту, чем предан, и думал, что, находясь возле императора, можно делать все, только чтобы повиноваться ему пунктуальнейшим образом. Дюрок не позволял себе ни единой мысли, выходящей за пределы того, что он должен был делать на своем посту. Холодный, молчаливый, непроницаемый относительно всех тайн, доверенных ему, он, кажется, привык никогда не размышлять об отдаваемых ему приказаниях. Он не льстил императору и не старался понравиться ему доносами, часто бесполезными, но удовлетворявшими природное недоверие императора. Подобно верному зеркалу, он отражал перед своим господином все, что происходило в его присутствии, и передавал слова императора с теми же оттенками и в тех же выражениях, в каких они были сказаны. Если бы кто-нибудь должен был умереть на его глазах в результате данного ему поручения, он исполнил бы его с невозмутимой точностью. Я не думаю, чтобы он стал решать вопрос, был император великим человеком или нет, – это был господин, вот и все. Его подчинение делало его очень полезным императору; ему была поручена вся внутренняя жизнь дворца, управление домом, все расходы; и все это было отрегулировано в точнейшем порядке, необыкновенно экономно, однако с большим великолепием.

Маршал Дюрок женился на испаночке, очень богатой, довольно некрасивой, но неглупой, дочери испанского банкира Герваса. Этому Гервасу были поручены некоторые второстепенные дипломатические дела, затем он был сделан маркизом Абруэнара и, наконец, министром в Испании, в правление Жозефа Бонапарта. Госпожа Дюрок была воспитана у госпожи Кампан, как госпожа Луи Бонапарт и другие дамы двора. Муж жил с ней хорошо, но без всякой близости, которая часто предоставляет возможность откровенной беседы тем, кто вынужден переносить стеснения двора. Он не позволял ей иметь самостоятельное мнение ни о чем из того, что совершалось перед ее глазами, не позволял завязывать какие бы то ни было отношения.

Что касается его самого, то и у него не было никаких. Я никогда не встречала никого, менее нуждавшегося в дружбе, в удовольствии беседы; Дюрок не имел никакого представления о жизни в обществе, не знал, что такое любовь к литературе и искусству. Это равнодушие ко всему, эта пунктуальность повиновения без малейшего энтузиазма делали его человеком очень интересным для наблюдений. Он пользовался при дворе большим уважением, или по крайней мере необыкновенным влиянием. Все зависело от него; он принимал приказания каждого, никогда не высказывал своего мнения, тем более не давал советов, но выслушивал внимательно, передавал то, что ему поручали, и никогда не проявлял ни малейшего недоброжелательства, как и ни малейшего интереса [86].