Бранимир Чосич - Скошенное поле

А в это время процессия шла от одной деревни к другой, останавливаясь лишь на короткий отдых. Но чем дальше она продвигалась, тем больше нарушался ее порядок: на третий день некоторые отстали, но примкнуло и немало новых людей, среди которых были известные личности, но достаточно и деревенской голытьбы, бездельников и пьяниц, присоединившихся только для того, чтобы поесть и выпить на чужой счет. Приближаясь к одной деревне, всадники выстрелили, чтобы возвестить о своем прибытии. Йован, ехавший впереди, вдруг вскрикнул, схватился за пах и покачнулся. Наступила суматоха, все смешалось. Пешие в страхе разбежались по полям и скрылись в вечернем тумане. Известили местные власти, и уже через несколько часов было принято решение запретить дальнейшее продвижение процессии. А Йован в это время лежал, все еще не перевязанный, в придорожной корчме. Врач приехал только поздно вечером, потому что посланный за ним верховой был в пути задержан полицейским чиновником, направлявшимся на расследование, и «допрошен». Пока чиновник вел следствие, врач извлек пулю. Полицейский чиновник приобщил ее к делу, но по дороге потерял, а тем самым была потеряна возможность найти виновника. А о том, что таковой существовал, свидетельствовали форма ранения и характерный звук выстрела: ни у кого из крестьян не было револьвера, стреляли главным образом из старых кремневых ружей или из охотничьих двустволок, а извлеченная пуля была револьверная. Вызывало удивление и то, что несмотря на утверждение врача и некоторых из присутствовавших, главари партии (возможно, под давлением генерала Ст. О., который не хотел вступать в открытую борьбу с полицией) присоединились к официальному заключению и, даже не поговорив с Йованом, поместили в газетах сообщение, что он ранен «по несчастной случайности». Расследование было сразу прекращено, и дело сдано в архив. Оставшись в одиночестве, обеспокоенные ранением, ни я, ни Йован не думали в ту минуту о том, чтобы доискаться правды. Он был, вопреки совету врача, доставлен не в больницу, а домой в Л. Кто об этом распорядился, когда его уже несли в город, осталось невыясненным. Из-за этой оплошности рану не перевязывали больше двух суток. Врач, человек молодой и порядочный, но неопытный и запуганный, остававшийся около больного круглые сутки, обещал приехать через день-два, но приехал только на третий. Рана была чистая и уже начала затягиваться. Тогда врач признался нам, что сначала подумывал о необходимости операции из-за того, что в ране осталась косточка; теперь эта опасность, как видно, миновала. Но через несколько дней вокруг раны появилась краснота, начались боли, и когда врач снял повязку, то обнаружил на ней гной. Решили перевезти раненого в Петровац. Мы послали прошение об отпуске и двинулись в путь. Но в петровацкой больнице операцию произвести не смогли, а разрешение на отпуск не приходило. Все наши телеграммы оставались без ответа. Прошло пятнадцать дней с момента ранения, — истек, значит, и срок отпуска, — и мы вернулись в Л. Мне пришлось работать в обоих отделениях школы, ухаживать за Йованом и за тобой, готовить и стирать. Разрешения на отпуск для поездки в Белград не давали. Стева Вукович, это ничтожество, пожаловался в министерство, что Йован уже несколько недель не ведет занятий в школе. И вместо ожидаемого отпуска министерство распорядилось привлечь его к ответственности. Извещение было получено в день его смерти.

А дела, казалось нам, стали налаживаться. Лежа в кровати, твой отец провел заседание комитета и выполнил наиболее срочные задания. В этот день пришло уведомление, что его книгу для детей можно сдавать в печать, и мы до одиннадцати часов вечера вклеивали в рукопись картинки. Мы еще сидели за работой, когда он почувствовал себя плохо. Последние два дня его сильно лихорадило, нога распухла, но, боясь меня напугать, он это скрывал. А матери потихоньку от меня сообщил по телеграфу, что я больна, и она приехала около полуночи. Жар все увеличивался, и перед рассветом он стал терять сознание; обезумев, не зная что делать, я сорвала повязку: большие лиловато-красные полосы тянулись от раны до самой лопатки, а вниз — по бедру. Две женщины, одни в пустом доме, мы не спали всю ночь. На рассвете послали служителя в город за доктором, но Йован умер до наступления дня.

Так ты, дитя мое, осиротел: твоего отца ранили продажные люди, его лишили возможности получить отпуск, чтобы лечиться в хорошей больнице в Белграде. Моя кровоточащая душа не могла иначе, — я опять пролила горькие слезы, которые должны были пасть тяжким проклятьем и на семью этого несчастного человека, разорившего наш домашний очаг.

Кум Слободан посоветовал моему отцу вернуть меня домой. Я бросила хозяйство и службу, сама не зная зачем, и вернулась с тобой, моей единственной надеждой, домой в Белград. Но о себе я не стану писать. При случае расскажу тебе, через какие страдания приходится пройти женщине в борьбе за кусок хлеба. Вскоре после смерти твоего отца умер и мой отец. Забота о матери с Мичей легла на мои плечи; Жарко все еще был за границей. Но и за все это я бы благодарила бога, если бы не началась война, которая еще раз разорила наш дом и отняла самое дорогое, что у нас было. Но об этом в другой раз. Да ты и так знаешь самое главное. Хочу только рассказать еще о похоронах твоего отца.

Хомоле. Снежной пеленой укрыто все грязное, отвратительное. Йован пожелал, чтобы его похоронили в Жагубице. Я шла за гробом, не чувствуя холода. Белые просторы полей, белый гроб, белый венок из чемерицы, дроги с белым полотняным верхом… Сколько времени мы так шли, не знаю, — может быть, час, может быть, больше. Перед Жагубицей в заснеженной тишине послышалось церковное пение и колокольный звон: жители городка, с двумя священниками во главе, с рипидами, вышли далеко в поле встречать тело твоего отца.

Больше не могу. Вернулась я с опустошенной душой в пустой дом, где уже не было хозяина. Взгляд мой упал на твою колыбель, и, дико вскрикнув, я упала рядом с ней без сознания.

«Мама, хочу к тебе!» — этого слабого голоска довольно было, чтобы вернуть меня к жизни. Я открыла глаза. Ты протягивал ко мне ручонки из колыбели, и я обняла тебя как безумная, прижала к своей груди и с тех пор всегда дрожала над тобой: вся моя жизнь в тебе.

Заканчиваю. В комнате была щемящая сердце пустота, все еще чувствовалось страшное дыхание смерти. Мы сидели молча. Вдруг вошел Влаурда в меховой шапке, надвинутой на уши, и подал мне какой-то документ. Ничего не видя от слез, я передала его матери. Какая мерзость! Стева Вукович, учитель, сообщал мне, что совет назначил его исполняющим должность директора, а потому он требует немедленно вернуть школьные стулья, которые я взяла в тот страшный день без разрешения и еще не возвратила после смерти мужа. Этот документ он просил подписать. В глазах у меня потемнело, я схватила бумагу, изорвала ее и бросила на пол.