Бранимир Чосич - Скошенное поле

«В этой атмосфере, наполненной небесными голосами, блеском свечей и риз, мы почувствовали, как вместе с ладаном, легким туманом, возносящимся к темным сводам, возносились в наши собственные души в горячем порыве к творцу всей этой красоты. На службе присутствовали и набожно следовали за процессией многие видные представители нашей…»

Впрочем, не удивительно, что люди писали о вещах, в которых ничего не понимали. И Бурмаз как главный редактор знал не больше своих сотрудников и тем не менее был главным редактором. Удивительно было то, что «Штампа» выходила без каких либо видимых отступлений, продолжая придерживаться линии «серьезного ежедневного литературного органа». Это чудо было делом рук двух людей: Андрея и Байкича. Похудевшие, небритые, окруженные ножницами, бутылочками с клеем, чашками черного кофе, ворохом плохих рукописей, вырезками из иностранных газет, они резали, клеили, резали, вычеркивали, и на стол к Бурмазу попадал уже вполне приемлемый материал. Но случалось, что ни ножницы, ни клей не помогали. Чтобы не терять времени, Байкич устало звал незадачливого репортера — обычно недавно покинувшего гимназическую скамью поэта — и говорил ему:

— Расскажите то, о чем вы написали, Йойкичу. Он это лучше изобразит. И постарайтесь понять, как это делается.

Байкичу уже не хватало времени как следует пообедать, поужинать или выспаться. В редакцию он приходил первым и оставался там до глубокой ночи. К своей работе он относился, как спортсмен, и боролся честно и благородно, по всем правилам. Это была ежедневная борьба, в которой должны были победить цвета «фирмы». Ценой любых жертв. Видя, с какой страстью он работает, Андрей начинал бормотать:

— Зачем ты тратишь столько сил? Ведь то, над чем ты сегодня мучаешься, завтра уже будет мертво. Только в провинции еще читают газеты двухдневной давности.

Но и сам Андрей работал в эти дни как машина. Его знания были неисчерпаемы; он за полчаса мог написать заметку на любую тему: о мосульской нефти, о сравнительной грамматике, о главных пунктах Версальского договора.

Беспощадный к себе, Байкич был таким же и по отношению к другим. Все силы нужно было объединить ради процветания газеты. Газета была божеством, которому следовало приносить в жертву и время, и семейную жизнь, и удовольствия, и собственную личность. Всяческая индивидуализация должна была исчезнуть, раствориться в единственном коллективном понятии: газета «Штампа». Она одна имела право выражать свою волю, иметь свое лицо, свою индивидуальность. Ослепленный этой абстракцией, Байкич стал нагружать сотрудников (которым он, как секретарь, раздавал работу) все более и более трудными заданиями, не принимая во внимание соотношения между получаемым гонораром и тем, что от них требовала «Штампа». Он начал с того, что разогнал содружество «Ежедневные новости», которое месяцами безупречно функционировало, заседая в ресторане «Русский царь». «Штампа» должна была получать известия из первоисточника, а не из вторых рук. Но нарушать газетную традицию оказалось опасно: все младшие сотрудники отвернулись от Байкича. В редакции слышались ехидные замечания и намеки. Некоторые сотрудники решились и на прямое нападение. Но Байкич всего этого не замечал — настолько он ушел в секретарскую работу в первые недели своего назначения. Он, как и прежде, ко всем относился дружески, по-товарищески. Но товарищество — это одно, а дисциплина в работе — другое. Даже к Бурмазу, который восседал теперь один в комнате редактора, он относился доверительно и дружески. Но если сотрудники, обиженные этим неожиданным назначением, считали такое поведение простой демагогией, то Бурмаз считал его прямо-таки оскорбительным для своего нового положения. Он всячески старался дать понять Байкичу, что в стенах «Штампы» он более важная личность. Вне службы — другое дело. Но здесь… Он заставлял его постоять несколько минут перед столом с рукописями в руках, делая вид, что пишет что-то и не замечает его. Или когда в комнате были посторонние, официальным тоном предлагал Байкичу зайти позднее. А работы все прибавлялось, и Байкичу некогда было подумать о перемене в поведении Бурмаза.

Однажды Байкич не выдержал:

— Больше не могу. Мне нужен еще один серьезный редактор. Половина людей не знают того, о чем пишут, а добрая четверть и вовсе неграмотны.

— Хороший журналист должен уметь использовать все, даже недостатки своих сотрудников, — сухо ответил Бурмаз, закрыв глаза.

— Да, — вспыхнул Байкич, — если бы у меня было четыре руки.

— Я говорил то же самое, когда был на вашем месте.

Байкич встретил его взгляд и густо покраснел. Слегка поклонился и, не сказав ни слова, вышел из комнаты редактора. Ах… «Когда был на вашем месте»! У Байкича внутри все кипело. Господин редактор!

В тот вечер, в короткую передышку, когда ротационная машина в нижнем этаже с гудением выбрасывала по двадцать тысяч экземпляров «Штампы» в час, Андрей курил, откинувшись на стуле, а Байкич задумчиво рисовал что-то на промокательной бумаге. Бурмаза, который сохранял еще привычку приходить к своим старым друзьям по окончании работы, на этот раз не было.

— Я заметил, — сказал Байкич, — что товарищи меня не любят. Постоянно отпускают злобные словечки, умолкают при моем появлении. Вчера Пе́трович сказал, что мне легко быть секретарем. А на самом деле я, хоть и приятель дочки Майсторовича, знал о переменах в «Штампе» столько же, сколько и вы.

— Этому я могу поверить, но не они. А что они завидуют и злятся, так они правы, — ответил Андрей, вынимая сигарету изо рта. — Пе́трович, например, самый старый сотрудник после меня. И в то время как всем снизили плату, тебе повысили с восьмисот до двух тысяч. Такие вещи нелегко прощаются.

— Но раньше секретарю платили три тысячи, а теперь только две. Значит, и мне снизили, и мое жалованье не превышает жалованья ни одного из старых сотрудников. Почему же они в таком случае сердятся?

— Потому, что некоторые из них хотели сесть на твое место.

— Но я-то к этому не стремился!

— Ну, тут и я не поверю, — засмеялся Андрей. — Но теперь, раз принял место, это уже не имеет значения.

Байкич мгновенно вспомнил тот день, когда Бурмаз объявил о его назначении на место секретаря, вспомнил о своих колебаниях, о радости Ясны, о том, с каким трудом он принял решение.

— Правильно, Андрей, — заговорил он, взвешивая слова, — вы совершенно правы. Мы здесь боремся за кусок хлеба. И не можем, если бы даже хотели, любить друг друга. К черту! Я стал секретарем и хочу оправдать оказанное мне доверие. Хочу доказать, что получил это место благодаря своим способностям, а не из-за… Видите ли, я все думаю о страшной потере времени при правке рукописей. Сколько труда, и все-таки… Эти безграмотные… Они неплохие журналисты, пока им не приходится писать. Все остальные — незадачливые поэты и белоручки, боящиеся замарать себя, трусы, которые страшатся поехать ночью в предместья города, не решаются выкрасть копию документа и не способны даже пригласить машинистку в кино. Из первых я хочу образовать группу разведчиков — они должны находиться в курсе происшествий, быть вездесущими, заходить в кафаны, подсовывать телефонисткам бесплатные билеты в театр, действовать во всех направлениях и о событиях сообщать по телефону прямо с места. А остальных надо запереть тут, у телефона. От каждого по способностям: один должен бегать, другой — грызть перо. Заметили ли вы, что, когда эти безграмотные рассказывают, у них все выходит ярко, картинно, точно и просто, но стоит им взяться за перо, как все летит к черту? Зачем же им давать перо в руки? Пусть сообщают по телефону. Таким образом правка рукописей отпадет, а информация значительно улучшится.