Бранимир Чосич - Скошенное поле

В восьмом часу Андрей очутился на улице Пуанкаре.

Снег, оттаявший днем, к вечеру быстро подмерз, образовались скользкие бугры. Андрей в расстегнутом пальто торопливо шагал в сильном волнении, неся с величайшей осторожностью маленькую елку, причем ее стеклянные украшения позвякивали. Красные санки тащил следом за ним человек. Он был очень нагружен и все ворчал, что омрачало хорошее настроение Андрея. Он пригласил его в ресторан «Гинич», чтобы немного ублажить; для него нестерпимо было, что в такой прекрасный вечер кто-нибудь может быть хмурым и подавленным. Улицы быстро пустели. Оба беспрестанно роняли то одну, то другую покупку, нагибались, чтобы поднять ее, а в это время выскальзывал другой пакет. Но эти маленькие неприятности уже не могли поколебать олимпийского спокойствия Андрея. Он блаженно улыбался, бормотал что-то, останавливался, скользил, несколько раз падал, но умудрился при всех этих неприятностях пронести елку в целости, — так ему по крайней мере казалось. Человеку, который довольно неуверенно за ним плелся, он говорил:

— Зажжем елку, всех обрадую, для каждого купил что-нибудь. И ты оставайся с нами, всем хватит места. Праздник мира и любви, мира и любви, вот, братец ты мой, что такое рождество.

Когда они подошли к дому, Андрея поразила темнота во дворе. Кое-где еще горел свет, но все было тихо и мертво. Как быстро пробежало время! Его вдруг охватило тяжелое предчувствие.

— Дети спят, — подумал он, — значит, поздно.

А ведь он, казалось, совсем недавно вышел из редакции; в ушах еще звенел смех кассирши в магазине, которой он показывал механического коня.

— Где конь?

Человек остановился. Стал в темноте перебирать пакеты и, наконец, нашел. Андрей успокоился.

— Постучимся… И все…

Он стал тихонько стучать в дверь; во всяком случае, он думал, что стучит тихонько.

— Откупорим бутылочку, выпьем по глотку… есть, брат, и маслины… будем катать орехи, постелем солому {40} 40 …катать орехи, постелем солому… — народные обычаи, сопровождающие празднование Рождества. , вот увидишь.

В доме никто не отзывался. Андрей, теряя терпенье, забарабанил ногой.

— Роса, отвори!

Окно возле двери оставалось темным и неприязненным. В соседней квартире заскрипела дверь, и чья-то косматая голова, тень от которой протянулась через весь двор до противоположной стены, выглянула, посмотрела и быстро спряталась; сухо щелкнул замок. В бешенстве Андрей изо всех сил ударил подставкой елки в дверь, так что кусок перекладины отскочил. У него зашумело в ушах, и он всей тяжестью налег на дверь. Но дверь, заскрипев, выдержала натиск. Андрей приник к ней и услышал по ту сторону короткое дыхание; ручка, которую он нажимал, не поддавалась.

— Отвори… — прошипел Андрей.

— Ты пьян… — ступай откуда пришел!

Андрей отошел от двери. Со всех сторон выглядывали любопытствующие соседи. Это особенно его взбесило. Он стоял посреди двора, держа в левой руке елку, в правой — коня.

— Отвори…

За окном промелькнула белая тень. Механический конь ударился об окно. Оно со звоном разбилось, и кусок стекла мягко упал в снежный сугроб.

Но дверь и после этого не отворилась. Андрей пал духом. Сел на ступеньки. Человек, который нес пакеты, разжалобился. Он подошел к разбитому окну и начал переговоры.

— Рождество ведь, сударыня…

Какая-то старуха проходила по двору, шлепая ночными туфлями.

— Пусти уж его, госпожа Роса, не оставлять же его в великий праздник и в этакую стужу спать в сарае, негоже так, госпожа Роса!

Но дверь упорно молчала. Старуха тронула Андрея за плечо.

— Встань, прозябнешь, пойдем ко мне.

— Эх, черт возьми, — крикнул Андрей, вскакивая. — Или она отворит, или я все разнесу… — Он задыхался. — Все это я купил… для нее, для детей, ради праздника. Так вот же ей за это, черт бы ее подрал!

И елка полетела в окно вслед за конем.

— Не надо, сударь, грех это.

В темном дворе на минуту воцарилась тишина; слышалось только тяжелое дыхание Андрея, вырывавшегося из рук женщины. В это время в квартире зажгли свет, дверь отворилась, и белая тень появилась на пороге, Андрей вырвался из рук старухи, которая стала искать упавшую в снег туфлю, и в сухом морозном воздухе раздались две звонкие пощечины, сопровождавшиеся женским визгом.

— Пьяница, пьяница…

Из темной глубины двора выступили фигуры соседей; переговариваясь, они столпились у дверей, откуда вместе со снопом мягкого света вырывались приглушенные восклицания, непонятные слова, тупые, равномерные удары, словно кто-то утрамбовывал землю.

— Разнимите их, люди.

— Это нас не касается.

— Ты, что ли, лучше, зараза, чума!

— Вот что вино делает с человеком.

К громким выкрикам мужчины и женщины теперь примешался сначала один, потом второй, наконец третий детский визг.

— Пускай мне заплатит, я бы ушел, весь вечер таскаюсь за ним… ведь и у меня рождество.

— Получи попробуй! Послышался смех.

Человек стоял в раздумье. Потом отворил прикрытую дверь и стал бросать в кухню все свои пакеты: поросенка, маслины, коробки с металлическими конструкциями, подарки для Станки и для госпожи Росы и маленькие красные санки, спинка у которых покривилась. В своем усердии он подобрал под окном сломанную елку и бросил ее поверх кучи; мелькнув в полосе света, разбитые украшения и искусственный снег слабо блеснули. Человек отряхнулся, поправил каскетку и мимо столпившихся соседей вышел со двора. Он что-то бормотал в свою лохматую бороду и обвислые мокрые усы, но бормотание не было сердитым. Он шел по улице, останавливался, бормоча, двигался дальше и опять останавливался, объясняя что-то сам себе, что его, пьяного, весьма трогало, потому что он то и дело вытирал рукой свои красные, распухшие веки, веки человека, который всю жизнь проводит под открытым небом, борясь с ветром, пылью и дождем.

— Он купил… ради праздника, а теперь дерутся, дети плачут… вот горе-то! — Он остановился. — Вот несчастье!

Среди Славонской равнины, между черными квадратами лесов слышится учащенное дыхание паровоза; два красных глаза, огненная грива, откинутая назад, разрывает простор белой зимней ночи. Огненная голова тянет за собой четкую темную (занавески на окнах спущены) ленту симплон-экспресса. Быстро удаляющийся круглый красный фонарь на последнем вагоне нарушал невозмутимое спокойствие обширных обледенелых болот, полей, занесенных снегом, оголенных, застывших на морозе лесов. И только когда этот кровавый глаз исчез вдали, в окружающем безмолвии стали слышны возгласы ночных птиц и далекий лай собак; на небе замигали алмазные звезды.

На верхней полке в синей полосатой пижаме лежал Миле Майсторович, курил и болтал ногами. Бурмаз предавался мечтам, развалившись прямо в одежде на нижней полке. В закрытом купе спального вагона было жарко. Глухие, смягченные удары колес на стыках рельсов наполняли купе, все время слегка подрагивающее, раздражающей металлической мелодией уходивших вдаль пространств. Все лампочки в купе горели. Медь блестела, зеркала сверкали, отливая серебром.