Бранимир Чосич - Скошенное поле

Когда Ясна убирала со стола, Ненад обратил внимание на ее руки с длинными и когда-то красивыми пальцами; теперь они были сморщенные, огрубевшие от работы. Как мог он все утро раздумывать и колебаться из-за каких-то впечатлений, в то время как перед ним была сама действительность — руки Ясны, изуродованные работой.

Черный кофе они пили в комнате Ясны. В углу за дверью была кровать, у окна большой стол с книгами. Между окном и дверью в комнату Ненада стоял старинный диван, обитый темной кожей, ветхий, мягкий и уютный; напротив него — кафельная печка, жарко натопленная. От долгого употребления пиротский ковер вытерся и стал совсем белесый. Но, несмотря на это, комната с тремя увеличенными фотографиями (Йована, Жарко и старой Бояджич), с пейзажем Белграда в ненастный день — последняя работа Жарко масляными красками, не оконченная из-за войны, с тяжелыми пиротскими занавесями и старинным кожаным диваном с потемневшими медными бляшками, на котором Ясна и Ненад сидели и пили кофе, — эта теплая, чистая комната была уютной. Изо дня в день Ненад видел за этим столом на фоне светлого окна склоненную голову Ясны, а перед ней любопытные носики и широко открытые детские глаза. Сколько их перебывало! С самого раннего утра он слышал из своей комнаты неуверенные голоса, повторявшие таблицу умножения или произносившие первые слоги. А потом смех, топот ног и в передней одевание пальтишек и калош. Минута тишины, и снова звонки, топот, новые голоса. И всегда на фоне светлого окна голова Ясны. Потом утренний выход на рынок, торопливо, впопыхах. Потом кухня. Потом посуда, которую надо было мыть и чистить. Как и всегда при воспоминании об этом, Ненада охватила глубокая нежность — и стыд. Глаза наполнились слезами. Он взял тихонько руку матери с красивыми, огрубевшими теперь пальцами и долго ее держал. Наконец, он сказал, почувствовав при этом глубокое облегчение:

— Ни стола, ни квартиры. С первого возьмешь прислугу. — А когда Ясна попыталась протестовать и уверять, что это совсем не нужно, что она сама управляется, он взял ее обе руки в свои и очень серьезно сказал:

— Нет, Ясна, ты наймешь прислугу, довольно уже тебе самой мыть посуду. Я так хочу, и так будет.

В его голосе слышалась такая твердость, что Ясна не решилась противоречить. Когда он встал, чтобы пройти в свою комнату, она привлекла его к себе и поцеловала.

Очутившись один, он снова пришел в плохое настроение. Он попытался развлечься чтением. Сел на пол у полки с книгами и стал их перебирать. Искал те, которые, как он помнил, доставляли ему удовольствие. Ни хотя глаза и следили за строчками, мысли его скользили и улетали, и он разочарованно закрывал книгу и снова ставил ее на полку. Он испытывал неопределенное томление: так бывает перед большим путешествием, где вас ждут всякие неожиданности. Всем своим существом он бессознательно стремился к чему-то неясному для него. Он закурил. Его мысли, подобно дыму, беспрестанно меняли свои очертания. Звонок заставил его вздрогнуть. Он вскочил. Зажег свет. Женский голос? Прислушавшись, он встрепенулся. Лицо вспыхнуло. Он машинально провел рукой по волосам и лицу. Александра! И все его непонятные порывы сразу сосредоточились на голосе, который слышался в передней. Но… почему она пришла? Она еще никогда у него не была. Случилось что-нибудь? Он отворил дверь: Ясна держала Александру за руку и улыбалась. Ненад подбежал.

— О, мы уже познакомились! — Александра посмотрела Байкичу прямо в глаза. — Можно на минуточку?

Байкич суетился с ее пальто и ботиками, белыми от снега. Белянка, распушив шерсть, недоверчиво подошла и понюхала снег.

— Вся семья!

Александра почувствовала себя как дома. Погладила кошку. Потом снова взяла Ясну за руку.

— Я вас не побеспокоила?

— Нет, дитя мое, входите. Хотите чаю? Я сейчас.

В комнате Ненада Александра остановилась. Внимательно все осмотрела — а сердце стучало, — все мелочи: его кровать, стол, лампу со стеклянным зеленым колпаком, книги, печку, окно, сквозь которое виднелась заснеженная Сава, две-три картины… Вещи были самые обыкновенные: полка для книг из елового дерева, железная кровать, а все-таки… Что-то такое…

— Как у вас хорошо! — И она подошла к столу, взяла в руки маленькую собачку из терракоты и провела пальцем вдоль ее глянцевитого хребта.

— Что-нибудь случилось? — спросил Ненад.

Она поставила статуэтку и обернулась к Ненаду.

— Я уезжаю.

— Скоро?

— Завтра. Потому и решилась прийти.

— Я это предчувствовал.

Александра прислонилась к столу. Он не предлагал ей сесть.

— Почему так скоро?

— Не спрашивайте, прошу вас! — И, взяв его за руку, сказала, понизив голос: — На этот раз ненадолго, вернусь как можно скорее, поверьте, — И, так как он продолжал молчать, добавила: — Могу вам только сказать, что еду не по собственной воле. — И совсем тихо, склонив голову: — Впрочем, вы и сами догадываетесь… может быть, и знаете, а я и так должна была поехать сдать экзамены еще перед смертью дедушки.

Ему стоило больших усилий, чтобы не говорить об отъезде. Он стал поддразнивать ее насчет учения.

— А что вы будете делать, когда кончите? Выйдете замуж?

— А я, по-вашему, не способна работать?

— Нет… но ходить ежедневно к определенному часу… С вашим дипломом вы можете делать только две вещи: изо дня в день преподавать французский язык или историю в одной из гимназий или поступить в библиотеку…

— Или продолжать обучение в университете. Вы думаете, я не смогу защитить докторскую диссертацию? Работать самостоятельно на научном поприще?

— Отнюдь нет. Столько мужчин, и гораздо менее способных, чем вы, получили докторскую степень… и работают «самостоятельно». Я не такой ретроград, чтобы оспаривать способности женщины — хотя я считаю, что есть вещи, которых женщины не должны были бы делать, не потому что не способны, а потому, что это не женское дело. Это одно. Но есть еще и другое, Александра, я снова к этому возвращаюсь. Способны ли вы пожертвовать своими удобствами, свободой, поездками в Вену, Байрейт или Зальцбург на музыкальные фестивали, путешествиями в Париж или Северную Италию, способны ли привыкнуть ежедневно вставать в определенное время, ходить на службу — это ведь совсем не то что работа дома, когда знаешь, что в любой момент можешь ее прекратить, — работа в учреждении совсем не занимательна, даже когда ее любишь, потому что все повторяется и надоедает, а к тому же приходится соблюдать чинопочитание, — подумали ли вы обо всем этом? Не знаю, но, мне кажется, я боюсь, как бы для вас не было уже слишком поздно, что жизнь вас уже слегка — а может быть, и непоправимо! — избаловала и что… разрешите мне говорить совсем откровенно?