Бранимир Чосич - Скошенное поле

— Послушайте, Андрей, — остановил его Байкич. — Вы знаете, что я знаком, что я дружу с дочкой господина Майсторовича?

— Знаю. А что?

— И вам ничего не приходит в голову?

— Что? Нет…

— Могу ли я при этом… как это будет выглядеть, если я приму место секретаря?

Андрей искренне удивился. Он слегка опустил голову и посмотрел на Байкича поверх очков.

— Какая же связь…

— Могут подумать…

— Какое тебе дело, что могут подумать! Пускай себе думают что хотят. Это их право. До свиданья.

Андрей быстро отошел и завернул за угол, в Скадарскую улицу. У входа в кино Байкич увидел маленького сына Андрея, уткнувшегося носом в витрину с картинами из жизни ковбоев.

«Не заметил отца!» И Байкичу вдруг стало страшно, невыносимо тяжело из-за двойственного положения, в которое он попал, из-за Андрея, из-за этого малыша, которого дома ждут побои. «Как все глупо, — подумал он, — как все отвратительно и глупо».

В это же самое время на первой сербской обувной фабрике «Стелла» — телеграфный адрес «Физос» — происходило торжество. Входные двери были украшены венками из еловых веток, на крыше развевалось два больших флага: государственный и фабричный — зеленый треугольник с белой звездой, в директорском вестибюле официанты из гостиницы «Сербский король» устраивали буфет. Все здание, длинные и светлые залы — стекло и сталь, новые желтые приводные ремни, симметрично расставленные блестящие машины — все стояло в безмолвном ожидании сигнала. Рабочие, чисто выбритые и опрятно одетые, — на этот счет было специальное распоряжение дирекции, — стояли на своих местах и — в который уже раз! — осматривали, все ли в порядке. В директорском кабинете, выходящем на неприветливый, черно-серый фабричный двор, собрался весь персонал управления: новый технический директор инженер Гайгер, с бритым черепом, аккуратный, белокожий, чопорный, как и подобает немцу; административный директор Д. Б. Гарриссон, любезный, румяный, плотный; главный инженер Семенов, говоривший только по-английски, дабы скрыть, что он русский эмигрант; множество начальников разных отделов, помощников директора, помощников инженера, и среди всех этих людей, подобно Будде, которому все кланяются, но которого больше ни о чем не спрашивают, за главным столом, откинувшись на стуле, сидел Майсторович. Господа директора разговаривали между собой, Семенов смотрел в окно, пощипывая редкие монгольские усики, сербы были не в духе и молчали, на больших стенных часах маятник совершал свой однообразный путь от одной стеклянной стенки до другой. Часы пробили двенадцать. В ту же минуту завыл фабричный гудок. Майсторович поднялся как автомат. Он расписался в открытой книге и в сопровождении целой свиты двинулся в контору управления. Он должен был собственноручно опустить рубильник, но ему мешали рукава визитки; он только сделал жест, а помощник инженера включил ток при легком потрескивании голубоватых искр. Чугунный пол, на котором они стояли, начал дрожать. Все здание наполнилось глухим гулом машин. Начальство двинулось дальше. Никто ничего не говорил. Прошли мимо дизель-моторов, через распределительный зал, через первый склад, через первое машинное отделение. Всюду тот же шум железного водопада, тот же запах масла и нагретой стали, запах кожи, и всюду — у каждой машины — фигуры людей. Директора задумчиво смотрели на часы. Шествие через залы продолжалось. Наконец они достигли отделения готовой продукции. Часы показывали без нескольких минут час. Майсторович подошел к внутреннему телефону, взял трубку, нажал нужную кнопку. Когда стрелка дошла до единицы, он произнес одно короткое слово, и снова настала полная тишина. Начальство рассматривало обувь, ее щупали, поворачивали, снова клали на те столы, где рабочие занимались ее подсчетом.

— Сколько? — коротко спросил Майсторович.

— Триста семьдесят пять пар, — ответил начальник отдела.

— Drei hundert fünfundsiebzig [35] Триста семьдесят пять (нем.) . , — повторил господин Гайгер.

— Three hundred and seventy five, — повторил и Д. Б. Гарриссон. — All right [36] Триста семьдесят пять… Ладно (англ.) . .

Начальство поднялось в помещение дирекции, где был устроен буфет. На небольшом столе, украшенном цветами, были выставлены все сорта обуви «Стелла». Возле стола стоял Бурмаз и рассматривал их. Заметив его, Майсторович торопливо подошел к нему.

— Ну? Нашел его? — спросил он глухо.

— Все в порядке.

— Где?

— За Славией, у меня есть адрес.

— Спасибо.

— О, помилуйте, это… — Бурмаз хотел сказать, что это явилось для него удовольствием, но вспомнил урок с бумажником. «Нельзя втирать очки!» — подумал он. — Я исполнил свой долг.

Он протянул руку прощаясь.

— Куда? Пойдем, я тебя со всеми познакомлю.

Впервые после многих недель Ясна обедала вместе с сыном. Ее моложавое лицо, чистое, открытое, дышавшее счастьем, было обрамлено локонами мягких светло-каштановых волос с проседью (которая была заметна только при повороте головы, когда свет падал на серебряные нити). Они обедали в маленькой передней, стол был втиснут между единственным окном и открытой дверью в кухню. Байкич был подавлен радостным настроением Ясны: когда он, вернувшись, сообщил ей о своем повышении и она заключила его в объятия (он еще и сейчас ощущал на щеках два влажных следа от ее поцелуев), сердце у него стало мягким, как горячий хлеб, и он уж не мог объяснить ей, что заставляло его колебаться. И чем дальше шло время, тем яснее он понимал, что не должен портить ей радостного настроения заявлением, что предпочел бы не принимать этого места. Ясна уже распределяла прибавку: прежде всего новый стол для него, — она как раз видела в «объявлениях» подходящее предложение; потом с первого мая они наймут новую квартиру, побольше, так как его комната в этой двухкомнатной квартирке слишком мала. И Ясна, увлеченная этими планами, с горящими глазами уходила на кухню и возвращалась, держа в руках дымящееся кушанье.

Кошка Белянка с раскосыми глазами, неподвижная и задумчивая, присутствовала при обеде, сидя на пороге кухни. Всякий раз, когда Ненад смотрел на нее, она жмурилась в ответ на взгляд хозяина. Он стал нарочно посматривать на нее и каждый раз встречал мудрые, как у китайского мандарина, глаза, которые доверительно прищуривались, как бы говоря: «Ты кушай себе, а я уж подожду». Эта забава немного развлекла Ненада. Он расхохотался. Белянка, глубоко обиженная, отвернулась от него и оставалась глуха ко всем его призывам и просьбам. Ясна взяла в углу маленькую жестяную тарелку, положила на нее остатки кушанья и отнесла под плиту. Белянка выгнула спину и, задрав хвост, потерлась спиной о притолоку и только после этого принялась с достоинством есть, наклонив мордочку, деликатно, время от времени вздрагивая.