Бранимир Чосич - Скошенное поле

Коснувшись вопроса о художественном стиле в архитектуре, мне захотелось напомнить вам и о другом важном предмете — о чистоте языка. Господа, я неисправимый пурист и в этом смысле буду беспощадным. Язык моей газеты должен быть самым правильным и наиболее четко выражать наши национальные чаяния. Жаргон, на котором теперь пишут не только в газетах, но и в литературных журналах, ниже достоинства славного и свободного народа, который гордится такими людьми, как Негош и Филипп Вишнич {39} 39 Негош Петр II Пе́трович (1813—1851) — владыка Черногории, выдающийся черногорский поэт. Филипп Вишнич (1765—1835) — крупнейший сербский народный певец-гусляр. Вук Караджич записал бо́льшую часть созданных им песен, посвященных сербскому национально-освободительному восстанию 1804—1813 гг. .

Я счел необходимым сказать вам эти несколько слов, дабы у вас создалось общее представление об основном направлении, которое получит «Штампа» со следующего номера и которого вам следует держаться. Во время наступающих праздников вы сможете обо всем этом поразмыслить, посоветоваться со своей совестью — для подлинного патриота это не дилемма! — потому что я хочу, — и это твердое мое намерение, — сделать из редакции сплоченное ядро в подлинно национальном духе.

А теперь я бы попросил нашего нового редактора, господина Бурмаза, представить господину Майсторовичу и мне сотрудников и остальной персонал.

Во время этой речи почти все оставались безучастными, не выражая ни одобрения, ни порицания. Сотрудники были по большей части опытные, профессиональные журналисты, привыкшие к смене хозяев, директоров и редакторов, к шатанию из редакции в редакцию, к речам. Снижение жалованья волновало их гораздо больше, нежели идеи нового директора. Остальные сотрудники, в большинстве студенты, журналистикой оплачивавшие право на учебу и мечтавшие как можно скорее попасть в какую-нибудь контору адвоката или заполучить местечко в государственном аппарате, слушали речь с раскрытым ртом, втайне ее одобряя, потому что ко всем этим «проблемам» относились точно так же.

Знакомство шло быстро, без каких-либо проявлений интимности. «Вы как, давно журналист? Три года? Значит… Как? С основания газеты? Николич… Ваш дядя… Позвольте, вы знаете три языка? Ах, вы тот самый знаменитый Андрей, о котором мне уже говорил господин Бурмаз! Очень приятно».

— Ага, и ты, Байкич, тут, — заметил громко Майсторович, увидев Байкича, стоявшего в стороне.

Все взгляды обратились к Байкичу, который покраснел, подавленный такой честью. Распопович сам сделал к нему шаг.

— В шабацкой гимназии я в шестом классе учился с одним Байкичем. Ваш отец? Какая случайность! Очень талантливый человек. Умер? Как жаль! Очень приятно познакомиться. Мы еще с вами поговорим, господин Бурмаз рекомендовал вас весьма тепло. В его лице вы имеете большого друга.

Начальство начало обход отделений. Мастера давали объяснения. Постучали немного на линотипах. Фриц пустил ротационную машину. Положили сложенную страницу под пресс; вынули лист — готовую матрицу, отлили ее свинцом. Прошли через экспедицию, где с головокружительной быстротой упаковывали последние экземпляры большого рождественского номера. Зашли в контору и, наконец, удалились.

Сотрудники, потолковав еще несколько минут, решили, что в общем все сошло хорошо и жалованье снизили только на десять процентов; потом и они разбрелись.

Байкич вышел по обыкновению с Андреем. День был холодный, но солнечный; местами даже таяло. Целые отряды чистильщиков сгребали с мостовой снег и наполняли им большие грузовики или ссыпали в люки, из которых вился пар. Улицы были полны людей, чрезвычайно весело настроенных, с множеством свертков и пакетов в руках. От света и движения было больно глазам.

Андрей шел повесив голову, борода его была растрепана, руки в карманах. Байкичу он показался старше, чем всегда.

— Что с вами, Андрей?

На лице Андрея выразилось удивление. Сквозь стекла очков смотрели его ясные голубые глаза.

— Разве я тебе не говорил? Я поссорился с женой.

Он продолжал шагать с опущенной головой.

— Но, может быть, это… несерьезно? — нерешительно спросил Байкич.

— Серьезно? Ах, нет, не серьезно… так же, как всегда, но вот уже три дня я не был дома.

Байкич хотел что-то сказать, но Андрей его перебил:

— Чтобы отдышаться, брат. Знаю, что ты думаешь: плохой отец. Все так думают. Но хоть и плохой отец… все же я человек. Ты сам видишь, работаю с утра до поздней ночи, сколько хватает сил, да и свыше сил. Но я не плохой отец, только глава семьи не я, а жена. Я там ноль. Дети меня пугают тем, что пожалуются на меня маме. Но в общем я с ними лажу. Тайком даю им денег на халву, а Станке на всякие мелочи, вожу малышей без Станки и Бебы в кино, в Топчидер, и тогда мы как товарищи играем в разбойники, в чехарду, я рассказываю им кое-что из истории. Но все напрасно. Как только мы возвращаемся домой, жена начинает тайком выпытывать у них, но ее интересует не то, что мы делали, а не восстанавливал ли я их против нее. Дети есть дети: чтобы ее задобрить — ведь она их лупит так, словно они деревянные, а не ее плоть и кровь, — выдумывают разные разности. Между тем я знаю, что они меня любят больше, чем ее, а лгут, и у меня волосы встают дыбом, когда иной раз они принимаются за вранье… не старший, которого ты видел недавно, он-то помалкивает, но младший, шестилетний… этот иногда выдает мои затаенные мысли. И удивляться надо, как могут такие малыши почувствовать и разгадать столь сокровенные ощущения? Как-то на днях жена стала расспрашивать младшего, что я ему говорил о ней. «Папа, — объявил вдруг малыш, — спросил меня: «Скажи, Драган, а тебе было бы очень жаль, если бы мама умерла?» Подумай, не просто жаль, а очень жаль! И что только после этого было! Жена… Говоря откровенно, Байкич, мне порой хочется, чтобы она не то что умерла, а подохла. Но без нее детям будет плохо… да и мне; теперь уже поздно, мы слишком крепко с ней связаны, кровно связаны совместными страданиями. Я в большинстве случаев терплю молча. Стоит мне что-нибудь возразить или сделать, сейчас же мне напоминают, что я плохой отец, потому что иначе мы жили бы не в одной комнате с кухней, а имели бы собственный дом, у жены было бы пальто, как у кумы Персы, которая вышла за того-то и того-то, у детей были бы крепкие сапоги… И этим она мне каждый раз затыкает глотку. Что я могу поделать? Я мучаюсь, работаю. Чтобы их прокормить, пожертвовал всем своим будущим; теперь его уже нет. Я вечно без денег. Она отнимает у меня все. Посылает детей следить, чтобы я не выпил стаканчик. Она срамит меня. Но сегодня ей не удастся мне помешать. Сегодня у меня есть деньги и я напьюсь. — Андрей едва не захлебнулся от смеха. — Хочу хоть раз в три месяца жить по собственной воле! К черту! Пойдешь со мной? Ну, ладно. Счастливого тебе рождества.