Бранимир Чосич - Скошенное поле

Александра рассмеялась.

— Конечно, говорите!

— Видите ли, вы стали… о, не по своей вине, разумеется, а просто потому, что вы всегда имели то, чего хотели, привыкли к красивым вещам и дорогим духам, к шелковому белью и спальным вагонам и в силу всего этого стали дилетанткой, Александра. Некоторые вещи представляются нам легкими… когда мы говорим о них, и оказываются необычайно трудными, когда мы беремся за их выполнение.

— Я не собираюсь быть дилетанткой. Как только окончу учение, я начну работать.

— Даже если бы вам пришлось бросить теперешний образ жизни?

— Мой образ жизни? Но я живу совсем, совсем просто!

Она была вполне искренна. Байкича тронула ее наивность.

— Просто! А если бы потребовалось жить еще проще? В двух комнатах? Носить дешевые платья, питаться по кафанам или самой готовить обед после работы? Приходило вам когда-нибудь в голову, что есть еще десять, двадцать слоев более простой жизни, чем ваша?

— Нет… но вы преувеличиваете значение того, что называете моим образом жизни. Я действительно… впрочем, зачем придавать столько значения чисто внешним вещам, второстепенным… я никогда не думаю о них.

— Потому что они у вас есть, Александра. — Он помолчал с минуту. — И я не ценю вещи ради них самих. Но думать о них я вынужден, поскольку у меня их нет, а они мне требуются. Все мы любим красивые вещи, удобства… и все бы хотели не думать об этих вещах, а попросту иметь их как нечто само собой разумеющееся, расценивая их не как мерило человека, а как основу его развития. Вести тот или иной образ жизни не значит только жить так или иначе, но прежде всего иметь или не иметь возможность жить так, а не иначе. Иметь — значит принадлежать… Принадлежать к определенному обществу, делать определенное дело — независимо от того, доставляет оно вам удовольствие или нет, выполняете вы его с убеждением или без такового, — подчиняться определенным правилам, останавливаться в определенных гостиницах, ездить в определенного разряда поездах и классах, встречаться с другими людьми только в определенных случаях — все это не может не отразиться на человеке. И как бедность изнашивает и убивает человека, так и достаток развращает его, препятствует его совершенствованию. Да и зачем ему совершенствоваться? Перед ним не стоит задача занять в обществе место, соответствующее его внутреннему содержанию, он уже занял его по независимым от него данным, от рождения эта возможность «иметь» освобождает его от обязанности быть лояльным и держаться в рамках приличия, учиться чему-нибудь, уважать чужую личность и подчиняться правилам; освобождает его от обязанности быть лично полезным членом общества — эту роль в обществе выполняют его деньги; освобождает даже от необходимости мыслить — за него мыслят профессора университета. Когда я говорю: образ жизни, я подразумеваю как раз все это, и изменить такое положение вещей — значит изменить самого себя, в корне, в полном смысле этого слова, освободиться от привычек и семейных и общественных предрассудков. — Он помолчал, задумавшись. — Существуют вещи… есть такие мелкие предрассудки, перед которыми я чувствую себя совершенно бессильным, никак не могу от них освободиться.

Ясна принесла чай, посидела немного и вышла. На улице уже совсем стемнело, и в окне отражалась вся комната. Александра ожидала услышать продолжение, но Байкич молчал. Это обескуражило ее. Она встала.

— Мне пора.

Он посмотрел на нее, пристально, серьезно.

— Можете ли вы мне сказать… Только мне нужен вполне откровенный и точный ответ.

У Александры даже виски побледнели, стали прозрачными от волнения.

— Известно ли вам было о готовящихся переменах в «Штампе»? — глухим голосом спросил Байкич.

— Нет.

Александра подняла одну бровь. На ее лице выразилось полнейшее удивление.

— И вы не говорили вашему отцу ни одного слова похвалы… мне? Ничего у него не просили для меня, когда узнали об этих переменах, когда узнали, что ваш отец стал собственником газеты?

— Нет. Никогда. Уверяю вас.

На душе у него отлегло. Сразу исчезло все, что так мучило его целый день. Он улыбнулся. Взял ее за руку.

— Спасибо вам, Алек! Всегда буду помнить об этом. — И потом совсем по-детски добавил: — Проводить вас, а? — И побежал за пальто.

Александра ничего не понимала. Только удивлялась, почему это у нее сердце колотится так громко и неровно. Словно что-то очень значительное коснулось ее.

Рука госпожи Ро́сы продолжала лежать на задвижке двери, которую она только что захлопнула. Другой рукой, еще нывшей от напряжения, она затыкала выбившиеся из-под платка пряди волос. Дышала она прерывисто и часто. Лиловатые пятна на подбородке придавали ее лицу крайне неприятное выражение. Она крепко стиснула губы, и от мясистого лоснящегося носа к углам рта пролегли две глубокие морщины. Все вокруг сияло от искрящегося блеска заснеженной крыши соседнего дома, на которую падали лучи полуденного солнца. Госпожа Роса сосредоточенно думала: глаза ее, устремленные на задвижку, ничего не видели. Ее крестьянский ум работал быстро. Ведь могло… или… глаза ее сверкнули; она энергично отворила дверь.

— Ни слова отцу, поняла?

Станка, лежавшая скорчившись на полу, с оголенным плечом, не ответила. Мать повысила голос — хриплый, неприятный и строгий.

— Ты слышала?

Станка вздохнула. Госпожа Роса удовлетворилась таким ответом и закрыла дверь. Судьба Станки была в ее руках. Она села на низкую скамеечку возле плиты, подняла с полу деревянную лоханку, в которой был наполовину вычищенный картофель в мутной воде, и принялась заканчивать эту работу, все еще занятая своими тяжелыми мыслями. Вдруг две крупные слезы покатились по ее щекам. Задержались на мгновение в складках рта и упали ей на руки, которые механически двигались, действуя коротким деревенским ножом. Но губы сжались еще крепче, горящие глаза высохли: у низкого окна ежеминутно возникали головы соседок, а одна даже приставила руку к глазам козырьком, стараясь разглядеть, что происходит в кухне.

В это время Станка лежала неподвижно посреди пустой комнаты отца, прислонившись лбом к голым доскам пола. Она чувствовала тупую боль во всем теле, но больше всего болел палец, с которого мать только что сорвала кольцо. Мысли проносились с головокружительной быстротой, ни за одну нельзя было ухватиться, как бывает при бессоннице. Почему все эти люди столпились утром в «их» комнате? Кока выглядывала из машины… и ни слова не хотела ей сказать. Даже смеялась. Отец Миле ударил ее. Миле на него замахнулся. О господи! Она чуть не попала под трамвай, потому что шла посередине улицы. Чьи-то руки ее схватили. Кругом были красные и сердитые лица. Жандарм, кондуктор и вагоновожатый, непонятные слова, непонятные восклицания. И, лежа так, Станка опять ясно услышала то страшное слово, которое отец Миле бросил ей в лицо при всех, выталкивая ее в дверь, словно какую-то вещь, с ужасом вспомнила и его разъяренное багровое лицо, рот, брызжущий слюной. Почему, почему она видела вокруг себя только эти страшные лица, слышала грубые слова, за что ее били и ругали, Станка никак не могла понять. Она ведь никому ничего не сделала. Ровно ничего. Она ощущала пустоту, разбитость, жизнь ее покидала — она стонала, лежа на полу, уставшая от рыданий, сердце, размягченное слезами, было полно жалости к самой себе, всеми брошенной, униженной, оплеванной, от которой все отвернулись.