Джузеппе Понтиджа - Луч тени

В марте меня снова обошли, но обещали, что в сентябре, то есть сейчас, меня либо назначат поверенным, либо дадут должность в другом отделе. Я не терял надежды. Можно ли, задавал я себе вопрос, десять лет мариновать человека, не продвигая по службе, в то время как другие взлетают вверх, точно с трамплина? Неужели никого не беспокоит, что у человека возникнут надежды, что он начнет волноваться, допытываться, как обстоят дела, пускать в ход знакомства, настаивать на повышении, недоумевать, почему остальные делают карьеру, а он нет? Другие моложе его, им вряд ли приходится заботиться о пропитании жены и детей, что ни говори, а зарплата есть зарплата. Разница здесь большая. У поверенного зарплата на треть больше, даже не считая премий.

Однако дело не только в зарплате… Дело и в престиже, в уважении сотрудников, которых ты обошел. Посмотрели бы вы на Антонини, когда он шествовал по комнатам и принимал поздравления. Все надеялись, что Антонини не получит повышения в этот раз, его не любят, и за дело. Он надменно поднимает брови, когда кто-нибудь из нас обращается к нему, стелется перед начальством и высокомерен с обслуживающим персоналом. Теперь Антонини снисходительно, дабы не упасть в глазах своих будущих подчиненных, пожимает нам руки. Хорошенькая Галлаццо — она сидит рядом со мной — все время повторяет с тоской:

— Боже, что за болван! Ты только взгляни на него!

Тем не менее она, как и другие, тоже кинулась его обнимать.

Все это глупо и унизительно, но, к сожалению, речь идет и о моем будущем. Моем загубленном будущем.

Теперь слишком поздно что-нибудь менять.

А раньше я лишь подсмеивался над советами более пожилых сотрудников, предупреждавших: «Не рыпайся. Все равно ничего не выйдет». Я тогда объяснял их пессимизм жизненными неудачами, теперь же я тоже вынужден смириться и примкнуть к клану неудачников. Я чувствую, как положение неудачника самым печальным образом влияет на мою личную жизнь, на мой духовный мир, который я всегда старался защитить от посягательств извне. Сейчас сделать это мне не удается. Отношение к нам других так или иначе на нас отражается.

Прежде я старался сделать карьеру, не задаваясь вопросом почему. Теперь мне ясно главное: это нужно и для моей внутренней жизни . Взять хотя бы мой интерес к истории. Это хобби, непонятное даже для моей жены, воспринималось бы иначе мною самим , повторяю, мною самим , будь я поверенным, а не простым чиновником.

Я задумываюсь над подобными тонкостями и в отличие от своих коллег стараюсь глубже вникнуть в их сущность. Но вот что интересно: интуитивно они точно так же воспринимают такие вещи, и все это постоянно подогревает страсти в ожесточенной борьбе за место под солнцем. В результате в дни, как сегодня, возникает множество смешных и глупых ситуаций. Так, низкорослый визгливый Колетти, который радостно перепархивает от стола к столу, напрашиваясь на поздравления, старается казаться таким же и даже более сердечным, чем раньше, ибо он уже проникся своим новым положением . Фаббри, которому никогда не сделать карьеры, но который зато остер на язык, крикнул ему, навалившись животом на стол:

— Вас что, отбирала комиссия по трудоустройству карликов? Они в самом деле все маленького роста… За исключением Гецци, который ростом с вышку и здоров как бык. Когда он вваливается в контору, в дверях звенят стекла — он никак не усвоит, что дверь открывается на себя, а не от себя. Его миниатюрная невеста, должно быть, разрыдалась в телефон, когда он ей объявил, что все прошло благополучно. А он грубовато повторял: «Да перестань, глупышка».

Дамиани тоже позвонил жене. Разговор был кратким, так как Дамиани сильно волновался. Он учтив, вежлив, обходителен, во всем умерен. Но в нем есть что-то примитивное, простоватое, что бросается всем в глаза и дает основание слухам, будто ему не избежать участи рогоносца. Теперь, став поверенным, он тоже меняет кожу… голос, взгляд. На его глазах происходили метаморфозы с его коллегами. Теперь и он меняется, как хамелеон. Останутся, похоже, только рога — для некоторых мужчин это ведь призвание. Но все остальное — на свалку!

Один Молинари более или менее спокоен: для него повышение не слишком большое событие — он и так сын главного управляющего. Появление этого претендента на повышение — чувствительный удар по надеждам остальных. Тем не менее он очень старается, чтобы окружающие забыли о его родственных связях. Ему это не удается, но люди благодарны и за старания. Он робок, оттого и старается, а вообще мог бы вести себя по-другому. Сегодня он помалкивал, держался в стороне и застенчиво улыбался, когда его похлопывали по плечу.

Я был рад только за него. Даже хотел ему об этом сказать. В какой-то момент мне даже показалось, что это можно сделать легко и непринужденно. Но когда я вернулся к себе за стол, все изменилось.

Вилла не спускал с меня глаз. Он очень болезнен и немного не в себе. Его не уволили только потому, что он участник войны. Вилла подошел к моему столу, чтобы утешить меня:

— Не огорчайся. Здесь все зависит от протекции. У меня ее тоже нет, потому мы и не продвигаемся. Дерьмо всегда всплывает, а дельные люди идут ко дну.

Он стиснул мое плечо. Затем, уставившись на меня безумным взглядом, добавил:

— Intelligenti pauca.

И, боясь, что я не пойму, перевел:

— Умный довольствуется малым.

Среди нас завелся псих.

Он сидит в проходе, под конусом света, падающего от лампы.

Его мясистое тело с трудом умещается за столом.

Мерно подрагивает счетная машинка. С работой у него все в порядке.

Но он псих.

Стоит вам дважды пройти мимо него за папками в конце коридора, как он тут же уставится на вас большими навыкате глазами и не перестанет сверлить вас взглядом, пока вы не вернетесь на место.

Потом он поднимается, тихонько подкрадывается к вам сзади и, пока вы усаживаетесь за стол, огорошивает вас вопросом:

— Долго ты будешь мозолить глаза?

Вы думаете, он шутит, а он в самом деле ждет ответа.

Тогда приходится объяснять, что вы дважды проходили мимо по делу и что зря он волнуется.

Он смотрит на вас невидящим взглядом, будто вы не с ним говорите. Качает головой и отчеканивает:

— В следующий раз берегись. — И для большей внушительности впивается в вас взглядом: — Берегись, понятно?

Вам не терпится ответить, но язык не поворачивается. Когда вы наконец поднимаете голову, он уже исчез.

— Беда в том, — серьезно говорит нам Ригольди, задерживаясь после работы, — что Бертони может стать опасным. Такие, как он, начинают с навязчивых идей и невесть чем кончают.

— Давно это с ним? — спрашивает пораженная Некки, пожилая набожная женщина, постоянно озабоченная тем, что происходит вокруг.