Джакомо Казанова - История моего бегства из венецианской тюрьмы, именуемой Пьомби

Тогда я обернулся, окинул взглядом весь прекрасный канал и, заметив только одно судно, стал любоваться днем, прекраснее которого и пожелать невозможно, — на горизонте показались первые лучи дивного солнца, два юных гондольера гребли что есть сил, и, вспомнив разом и ужасную ночь, и то место, где я находился накануне днем, а также все благоприятствовавшие мне обстоятельства, я почувствовал, как душа моя преисполнилась глубочайшей благодарности милосердному Господу; я был настолько растроган, что брызнувшиеся из глаз слезы умиления облегчили мне сердце, не выдерживающее столь бурного ликования. Я рыдал, я плакал, как дитя, которого насильно тащат в школу.

Мой любезный спутник, до этого открывший рот лишь для того, чтобы подтвердить правоту гребцов, счел своим долгом утешить меня, чтобы осушить мои слезы, причины которых он не понимал. Увидев, как он за это взялся, я внезапно от рыданий перешел к столь безудержному смеху, что, как он признался мне в этом несколько дней спустя, не понимая, что со мной происходит, он решил, будто я утратил рассудок. Монах этот был глуп, и злоба его проистекала от глупости; я оказался в трудном положении, мне хотелось из него выпутаться; а он чуть было не погубил меня, пусть даже невольно. Он никак не мог поверить в то, что я распорядился двигаться в Фузине, хотя на самом деле собирался в Местре; он утверждал, что мысль эта пришла мне в голову только тогда, когда мы уже плыли по Большому каналу.

Мы прибыли в Местре. Я прямиком направился в трактир Кампана, где всегда можно найти извозчиков. Я зашел в конюшню и сказал, что хочу тотчас же ехать в Тревизо. Владелец двух лошадей, показавшихся мне хорошими, сказал, что доставит меня туда в легкой карете за час с четвертью, я посулил ему пятнадцать ливров и велел запрягать, на что у него ушло всего две минуты. Я предполагал, что отец Бальби стоит у меня за спиной, и обернулся только для того, чтобы сказать ему: «Садимся!» — но его там не было. Я ищу его взглядом, спрашиваю, где он; никто не знает. Я приказал мальчику конюшему поискать его, собираясь пожурить монаха, даже если он пошел по естественной надобности, поскольку в нашем положении следовало повременить и с этим. Его повсюду ищут и не могут найти; он не возвращается; я чувствую себя так, словно Бог отвернулся от меня; думаю, что следует уехать одному, но сердце противится разуму, и я не могу решиться. Я выбегаю на улицу, расспрашиваю прохожих; все говорят, что видели его, но не знают, куда он делся. Я мчусь по главной улице, пробегаю под аркадами, решаю заглянуть в кафе и вижу, что он удобно расположился возле стойки, попивая шоколад и болтая со служанкой. Увидев меня, он говорит: «Садитесь и выпейте шоколаду, все равно вам за него платить». «Не хочу», — отвечаю я, сдержавшись, но в ярости так сильно сжимаю ему руку, что даже восемь часов спустя у него на коже еще оставался темный след от моих пальцев. Он ничего не говорит, видя, как меня трясет от бешенства. Я расплатился, и мы вышли, направляясь к карете, ожидавшей нас у дверей трактира.

Не прошли мы и десяти шагов, как некий Б. То***, неплохой человек, который, однако, по слухам, был осведомителем трибунала, видит меня, подходит и кричит: «Как, вы здесь, сударь? Как я счастлив вас видеть! Вы наверняка сбежали из Пьомби. Радость-то какая! Расскажите, как вам это удалось».

Я беру себя в руки и со смехом отвечаю, что он переоценивает мои возможности: вот уже два дня, как меня выпустили на свободу. Но он твердо заявляет, что это ложь, поскольку накануне он был в таком месте, где бы непременно узнал об этом. Читатель может вообразить себе, что я испытывал в эти минуты: я посчитал, что меня разоблачил человек, которого наняли меня арестовать, и для этого ему достаточно только подмигнуть первому попавшемуся на пути стражнику, а их в Местре полным полно. Я попросил его говорить шепотом и пройти со мной на задний двор трактира. Он пошел туда; вокруг никого не было, и, когда мы приблизились к небольшой канаве, за которой тянулось широкое поле, я взял в правую руку свою пику, а левой потянулся к его воротнику; но он проворно перескочил через канаву и пустился бежать со всех ног в противоположном от Местре направлении, время от времени оборачиваясь и посылая мне воздушные поцелуи, означавшие «счастливого пути, счастливого пути, не беспокойтесь». Наконец он исчез из виду, и я возблагодарил Господа, что осмотрительность этого человека помешала мне совершить преступление, ибо дурных намерений он против меня не питал; однако положение мое было ужасно: я находился в состоянии войны, объявленной совокупным силам Республики, и вел сражение в одиночку. Мне надлежало пожертвовать всем ради предосторожности и предусмотрительности.

Я сунул пику в карман и, мрачный, как человек, только что избежавший смертельной опасности, бросил презрительный взгляд на Бальби, этого труса, который был всему виной, и направился к карете; мы сели в нее и без всяких приключений доехали до Тревизо. Мой спутник, чувствовавший, что виноват, даже не посмел нарушить молчание. Я размышлял о том, как бы мне избавиться от его компании, сулившей одни неприятности.

Я заказал у почтмейстера в Тревизо карету и пару лошадей, чтобы ехать в Конельяно ровно в семнадцать часов; сейчас было пятнадцать с половиной. Я чувствовал, что умираю от истощения, и не отказался бы перехватить на ходу супа; но и четверть часа могли стать для меня роковыми: я все время представлял, как на меня набрасывается отряд стражников и вяжет по рукам и ногам. Мне казалось, что, если меня схватят, я лишусь не только свободы, но и чести. Я направился к воротам Святого Фомы и вышел из города, словно собираясь на прогулку; пройдя милю по проезжей дороге, я свернул с нее, чтобы больше уже на нее не возвращаться; я намеревался выйти за пределы страны, пробираясь среди полей на Фельтре, хотя существовал и более короткий путь через Бассано, — однако те, кто скрывается от преследования, непременно должны искать самый дальний маршрут, поскольку за беглецами всегда гонятся по дорогам, ведущим в близлежащие города, где их и хватают.

Прошагав три часа, я растянулся на голой земле, не имея сил идти дальше: я либо должен был раздобыть какое-то пропитание, либо умереть на месте. Я велел монаху расстелить на земле мой плащ, а самому идти в видневшийся неподалеку дом мызника, раздобыть немного хлеба, мяса, супу, воды и вина; я ему дал один филипп, чтобы оставить его в качестве залога за тарелки и приборы. Заявив, что не ожидал от меня такой робости, он отправился выполнять поручение. Мой злополучный компаньон физически был крепче меня; он, правда, не спал, но накануне поел, а недавно выпил шоколада, душу его не терзали опасения, — при всем при этом он выглядел худым, я же казался в десять раз сильнее и выносливее его. Но это впечатление было обманчивым.