Джакомо Казанова - История моего бегства из венецианской тюрьмы, именуемой Пьомби

С помощью своего инструмента я последовал своему первому методу, чтобы вновь оседлать конек крыши, и вернулся туда, где оставил своего спутника. Я нашел его в состоянии отчаяния и безумной ярости. Он начал осыпать меня оскорблениями за то, что я оставил его одного на полтора часа; он заверил меня, что ожидал только, когда пробьют семь ударов колокола, чтобы вернуться назад в тюрьму, и весьма удивился, увидев меня, поскольку считал, что я свалился в какую-то пропасть. Я простил его, принимая во внимание тяжелую ситуацию, в которой он оказался, и его дурной характер. Я снова повесил через плечо свою поклажу и веревки и велел ему следовать за мной. Когда мы оказались напротив тыльной стороны слухового окна, я точно описал ему все, что сумел проделать, и спросил его совета, как лучше проникнуть на чердак нам обоим. Мне казалось, это несложно проделать одному человеку, который спустился бы по веревке при помощи второго; но я не представлял себе, каким способом спустится второй, поскольку не знал, как закрепить веревку после того, как закончит спуск первый. Если влезть туда и спрыгнуть, можно сломать ногу; я не знал, с какой высоты предстоит совершить этот отчаянный прыжок. Выслушав мои разумные слова, произнесенные дружеским тоном, монах ответил, что я должен прежде всего спустить на чердак его, а уже потом у меня будет достаточно времени, чтобы придумать способ, как с ним там воссоединиться. Мне хватило выдержки не корить его за трусливый ответ, но я немедля поспешил вывести его из затруднительного положения. Прежде всего я распаковал веревки и обвязал его вокруг груди под мышками; потом велел лечь на живот и стал спускать его на козырек над слуховым окном, затем, как и прежде, сидя верхом на коньке крыши с веревкой в руках, приказал ему просунуть в окно ноги до бедер и при этом опереться локтями о козырек. Сам же я соскользнул по скату крыши, как в первый раз, и, лежа на животе, велел ему безбоязненно отпустить руки, потому что я крепко держал в руках веревку. Когда он оказался на полу чердака, то отвязал веревку, которой был обвязан, и, потянув ее на себя, определил, что расстояние от слухового окна до пола было десятикратно длине моей руки. Это было слишком высоко, и прыгать туда было бы рискованно. Он сказал, что стоит на полу, выложенном свинцовыми плитками, и дал мне снизу совет, которому я не последовал: бросить ему мотки веревки. Оставшись в одиночестве наверху и пребывая в полной растерянности, я стал укорять себя за то, что, поддавшись порыву возмущения, спустил монаха первым.

Я вернулся на конек и, не зная, что предпринять, стал двигаться по направлению к одному из куполов, туда, где не успел побывать в первый раз. Я увидел расположенную на помосте открытую террасу, вымощенную свинцовой плиткой; к ней примыкало большое слуховое окно, закрытое ставнями; на террасе я заметил мастерок, чан с негашеной известью и довольно длинную приставную лестницу, которой мог бы воспользоваться, чтобы спуститься на чердак, где находился мой спутник. Меня заинтересовала именно она Я схватил веревку, пропустил ее под первой ступенькой и, передвигаясь по коньку крыши, дотащил лестницу до слухового оконца. Теперь нужно было ее туда опустить.

Это оказалось настолько трудной задачей, что я в который раз принялся укорять себя за то, что не заручился помощью своего спутника. Я подтащил лестницу и поставил ее так, чтобы ее нижний конец находился на уровне слухового окна; на середине одной своей стороной она касалась водосточного желоба, а другая сторона выступала вперед. Я соскользнул на козырек слухового окна, оттянул лестницу вбок и, притянув ближе к себе, закрепил веревку на восьмой ступеньке, потом толкнул ее вниз и снова поставил параллельно слуховому окну, а затем дернул на себя веревку; но лестница проходила только до шестой ступеньки: она упиралась концом в козырек над окошком, и никакими силами ее нельзя было пропихнуть глубже; нужно было приподнять другой ее конец; в этом случае противоположный конец, уже вошедший в отверстие окна, должен был опуститься, и тогда лестница прошла бы в отверстие целиком. Я мог бы положить лестницу поперек входа, привязать к ней веревку и спуститься вниз без всякого риска; но тогда она осталась бы лежать на крыше, и утром стражники, заметив ее, поднялись бы и, возможно, обнаружили бы меня, если бы я еще там оставался.

Следовало просунуть в слуховое окно всю лестницу, а поскольку помощника у меня не оказалось, мне нужно было самому добраться до водосточного желоба, чтобы приподнять конец лестницы. И вот я решился подвергнуть себя такому риску, который стоил бы мне жизни, не приди на помощь Провидение. Я бросил веревку и смог отпустить лестницу, не боясь, что она упадет в канал, поскольку третьей своей ступенькой она зацепилась за желоб. Зажав в руке пику, я тихонько соскользнул вниз прямо на желоб по соседству с лестницей; положил на него пику и ловко развернулся, оказавшись напротив окна и правой рукой касаясь лестницы. Носками ног я упирался в мраморный желоб, поскольку не стоял, а лежал на животе. Оставаясь в том же положении, я сумел, собрав все силы, на полфута приподнять лестницу и протолкнуть ее в окно; я с радостью увидел, что она вошла туда на добрый фут; читатель может догадаться, что тем самым вес ее должен был значительно уменьшиться. Предстояло приподнять ее еще на два фута, чтобы она вошла в окно на такой же кусок. И теперь я мог быть уверен, что если вернусь на козырек и потяну на себя веревку, привязанную к перекладине, то сумею просунуть лестницу в окно целиком. Чтобы приподнять ее на два фута, я должен был встать на колени, но от рывка, который я сделал, чтобы приподнять лестницу, я поскользнулся и упал, свесившись с крыши по самую грудь, и держался теперь только на локтях. В эту ужасную минуту я поднатужился, чтобы опереться на них и остаться лежать на боку, что мне и удалось. Стараясь не упасть, я перенес тяжесть тела на руки до самых запястий, подтянулся и на животе распластался на водостоке. За лестницу опасаться было нечего, после двух попыток она вошла внутрь на три фута и держалась прочно. Таким образом, я оказался лежащим на желобе-водостоке, опираясь на него обоими запястьями и пахом; я сообразил, что, если приподнять правое бедро и встать на желоб сначала на одно, а потом на другое колено, я окажусь вне всякой опасности. Усилие, которое потребовалось для осуществления этого маневра, спровоцировало нервный спазм, причинивший мне такую боль, какую не выдержал бы и самый стойкий из мужчин, и почувствовал я ее в ту минуту, когда мое правое колено касалось желоба; но этот ужасный спазм, о котором обычно говорят: «ногу свело», не только полностью парализовал меня и лишил возможности двигаться, но и вынудил застыть в ожидании, что он пройдет сам собой, как это случалось со мной и раньше. Страшный миг! Через две минуты я попытался и, слава богу, сумел поставить одно колено на желоб, потом перенести другое, и едва я отдышался — все еще стоя на коленях, но сильно выпрямившись, — поднял лестницу так высоко, как смог, направляя ее таким образом, чтобы она находилась почти параллельно по отношению к отверстию слухового окна. Тогда я взял пику и, прибегнув к своему излюбленному методу, взобрался на окошко, куда затем без труда просунул лестницу, а мой спутник ухватился за другой ее конец. Я бросил на чердак веревки и узел с пожитками и проворно спустился туда вслед за ними. Я обнял монаха, втащил внутрь лестницу, и плечом к плечу мы обошли помещение, в темноте на ощупь определив его размеры: шагов тридцать в длину и десять в ширину. Это действительно оказался чердак, пол которого, как мне уже сказал мой спутник, был покрыт свинцовой плиткой.