Иозеф Грегор-Тайовский - Избранное

— Так положено, — туманно объяснил он хозяину, а потом начал убеждать, что крестьянину лучше бы занять под расписку, чем на вексель, и так всем надоел, пока сосед его не перебил и остроумно заметил, что лучше откладывать на книжку, чем брать в долг в ссудной или еще какой кассе…

Близился день выборов, назначенных на понедельник. В воскресенье выборщики разъехались все по своим деревням, кто преисполненный надежды, а кто — сомнений в завтрашней победе. Усердные молились — коли словаки захотят, а господь сподобит…

Тонко с женой, поглощенным заботами о самих себе, молиться недосуг было.

Разве что крестины доставили бы им столько хлопот, сколько хлопотали они, снаряжая Тонко, чтобы провел он ночь до утра в деревне. Молодая жена его три дня места себе не находила, загадывая, как там оно будет. Не случится ли чего в последний момент, и как она у матери переночует. Наперед знает — не сомкнуть ей глаз всю ночь.

Когда коллеги второй раз прислали за Тонко, чтобы поторапливался, посыльный мог и не беспокоиться, потому что Тонко уже стоял посреди двора, целуя свою любимую заплаканную жену, печальную, будто она его, по крайней мере, в Боснию провожала. Он был в зимнем пальто, в руках полушубок, на шее шарф, так что вспотел весь. Служанка несла за ним корзинку и большой узел чего-то мягкого.

Люди стояли на улицах и улыбками, горячими напутствиями, восхищенными взглядами провожали выборщиков, помогали усаживаться в повозки и наказывали, чтоб словаки победили!

— Дай бог, — вздыхали многие, один Тонко, снедаемый тревогами, сам собой занят был. Жена его, теми же мыслями опечаленная, мечтала живым увидеть своего разлюбезного. Прощанье было долгим: поцелуи, объятья, так что даже служанка их, уж на что привычная к этим нежностям, и та ни глядеть, ни отойти не могла. Наконец высвободился Тонко из жениных объятий и, трижды оглянувшись на прощанье, спросил у служанки, все ли они взяли.

— Все, — заверила та, поглядывая на корзинку, на тюк и прикидывая, все ли на месте: печеная утка — в корзинке, хлеб там же; ветчина, пирожки, сладкое — во втором ящике; чай — в коробочке, коньяк — в кармане, бутылка с вином — вон она, горлышко выглядывает; полотенце, мыло, зубную щетку, щеточку для усов — вроде все госпожа положила… В тюке подушка, пухлая, как перина, шерстяной платок… Кажется, все. Коллеги-выборщики встретили пана бухгалтера насмешками, уж не в Сибирь ли он собрался. Но тот насупился и холодно ответил, что кто же о тебе позаботится, как не сам?

По дороге пускались они наперегонки то с нашими, то с мадьярскими выборщиками. Тонко же, когда другие покрикивали, шумели, все думал, достаточно ли у него сигар, сигарет, где будет ужинать, а главное, где придется спать. «Хоть бы только постель чистая была», — беспокоило его.

Как приехали в Моцнины, разошлись три других выборщика по избирателям. Из-за Тонко остановилась повозка у двора знакомого мужика. Он собирался было в школе переночевать, да учитель был за мадьяров, а священника в деревне не было, и у еврея нельзя — там корчма, шум, гам, там не выспишься. Остальным выборщикам не до него было, о себе и то никто не беспокоился. Ведь того словака, что заснет в ночь перед выборами в депутаты, не поднимет и труба архангела, спать ему во веки веков… Наши-то выборщики, как разошлись избиратели с собрания, каждую минуту ходили на окна смотреть, не светится ли в каком, не переманивают ли соперники, так всю ночь и стерегли.

Утром, часа в три, уже поднялись, торопиться надо было, готовиться в четыре — в полпятого отъехать из деревни на избирательный участок.

Тонко с коллегами не стал сходиться. Каждый куда-то торопился, кто к куму, кто к соседу, кто просто к знакомым договориться насчет завтрашнего, кто даст телегу, кто с кем поедет, ну и, как водится, надо успеть стакан вина выпить за родное словацкое дело. И в обеих деревенских корчмах слышались словацкие песни, в обеих распевали словаки, назавтра утром собиравшиеся за мадьярона голосовать. Да и что только с человеком не сделает вино, деньги и господские посулы…

Иные женщины радовались, другие на своих благоверных злились, те, которые поглупее, держали сторону своих мужей, готовых хоть за черта голосовать.

Парни, подростки горланили под вечер возле корчмы, пели по деревне «Гей словаки», «Под Криванем солнце светит», кричали то «ильен» [7] Искаж. венг. «да здравствует» (от éljen). , то слова «слава, да здравствует!». До поздней ночи никто не ложился.

Наши выборщики и избиратели собрались у того самого верного мужика, довольные тем, что никто не отпал, мирно беседовали.

Тонко тоже туда заглянул (взять что-нибудь на полдник из заветной корзинки), потом вернулся, еще посидел и, пока светло было, прошелся вместе с остальными по деревне. Однако как стемнело, напала на него страх-тоска, все переживал, где и как ему ночевать придется.

— Нет ли у кого из наших избирателей отдельной комнатки, каморки какой-нибудь? Голова у меня разболелась, прилечь бы, да и переночевать тоже ведь где-то надо, — выспрашивал он каждого.

Нашлась и комнатка. Тонко пошел взглянуть. Хороший каменный дом в глубине двора. Тотчас велел он от того хозяина перенести сюда все свои вещи. Стояла в той комнатке и кровать с горкой подушек в белоснежных наволочках. Наверняка дочкино приданое. Извинившись за беспокойство, сказал хозяйке устроить ему все так, как просил; убрали все с высокой белой кровати, дали что надо, в тазик на столе налили воды, в кувшин тоже, занесли в дом полушубок, узел, корзинку и оставили ключ, — мол, когда спать захочет, может и изнутри закрыться.

Оставшись в каморке один, Тонко раскрыл ставни и двери и долго изучал, чистая ли комнатка, нет ли каких насекомых; показалось ему, правда, что прохладно тут, да уж ладно, и на том спасибо, и, наконец, успокоился. «Скорей бы все кончилось», — вздыхал он, приходя в себя после дорожных передряг и душевных волнений по поводу предстоящей ночевки. Заглянул, правда, еще раз к избирателям, однако всего на минутку, незаметно оттуда исчез и поспешил на квартиру.

Там подогрели ему уточку, чтобы холодная желудку не повредила, выпил он вина, предложил и женщинам, те, однако, отказались, потому что он к их пирогу не притронулся. Вскипятили ему чаю; поевши, закурил Тонко сигару и, полудремля, болтал матери с дочкой (отец был с избирателями) о чем угодно, только не о выборах. Дочь вышла на крыльцо, а мать, утомленная рассказами, клевала носом. Тонко, не зная, чем заняться, зажег свечу и побрел к себе в комнатушку отдохнуть от трудов выборных, собраться с силами к трудной утренней поездке. Будить себя не велел, думая, что все равно не уснет. «Однако рановато вставать придется, лягу-ка я, кто знает, когда усну», — решился он наконец. Положил под голову привезенную из дома подушку и предался воспоминаниям о жене, думая, как она там мучается в тревоге за него, видно, оба они всю ночь глаз не сомкнут. Взгрустнул он по родному гнезду. «Здесь и кровать какая-то высокая, хоть по лестнице взбирайся», — думал он, закуривая на сон грядущий сигарету.