Иозеф Грегор-Тайовский - Избранное

— А меньшенькую-то муж не бьет, двух ведь уже искалечил?

— По головке-то он теперь не очень, а вообще-то — не без того. Как надрызгается, уж и не соображает, куда бьет да за что: по затылку, по лицу или там по спине. Я и сама-то без синяков не хожу, — женщина сказала об этом так спокойно, что трудно было ей поверить.

— Отчего же вы не уйдете от него, раз он вас бьет, детей калечит?

— Куда ж уйти-то, пани моя? По добрым людям побираться, на заработки ходить, когда и дома-то работы невпроворот? Нет, надо терпеть, бог с ним. Он ведь не всегда такой. Бывают и хуже. Вот только уж ежели запьет, то без всякого разбору колотит все, что под руку попадется. Да ведь он уже не молоденький: бог даст, к старости, коли доживет, вспадет ему на ум, как он нас обижал, меня и детей почем зря колотил да без всякой причины, так, из прихоти одной. Пока он еще пьет, а как не станет сил пить, может, одумается на трезвую голову… — проговорила она убежденно, словно и вправду верила, что муж ее исправится.

— Ну, милая моя, — прервала ее хозяйка, — не могу даже представить себе, чтобы отец был таким извергом и избивал родных детей так, что они стали глухими… Дивлюсь я на вас; если бы мой муж тронул ребенка без причины, даже и за дело пускай, все равно я своих детей уродовать бы не дала! — возмущалась наша хозяйка. Мы с Яно стояли не шевелясь, словно это она нас честила.

— Господи, да нешто мало я с ним намучалась, сколь раз убегала с детьми, как кошка с котятами от собаки! А он являлся за нами, да еще чужим людям приходилось от него терпеть. Да он недолго и бесится-то, пани моя.

— Яно, — позвал я. — Поди-ка сюда, слышишь, отчего наша Аполена оглохла?

— Били ее.

— Уж ей-то больше нашего досталось.

— Нас тоже здорово лупят, только мы пока не хромые, не глухие, вон по тебе и не видно ничего, — намекнул я на вчерашнюю трепку, от которой у Яно остались синяки на руке и плече, и всего-то за то, что он съел сахар у Юлика и полрожка.

— Подумаешь — ты тоже пока не подмастерье!

Мы вышли на улицу и заспорили — когда и кому из нас сильнее досталось. Я говорил, что Яно, а он — что мне; раз у меня тоже дня два в ухе звенело.

— Не оглохнуть бы только от подзатыльников, как наша Аполена.

— Да еще, бедняжка, от руки собственного отца… Ладно еще, когда чужие бьют, на то они и чужие, а вот ежели отец…

И с тех пор, пока Аполена служила у хозяина, когда нас били, нам казалось, что не так уж это и больно, — каждый раз мы вспоминали, что Аполене-то больше досталось, коли она даже оглохла от оплеух. Теперь мы ее не дразнили и не смеялись над ней.

Когда Юлик начал говорить, к нему взяли другую няньку. А нам было очень жалко Аполену.

Где-то она, бедняжка, сейчас мается?

А может, нашла другое место, только об этом никто не знает…

Перевод Н. Аросьевой.

Случилось это года два-три назад. Перед выборами депутатов. Получили мы из Мартина задание подготовить и в нашем округе кандидата от словацкой партии.

Мы хоть здесь все патриоты: читаем словацкие газеты, покупаем книги, студентам помогаем, но депутатов выбирать, это уже посложнее, да и кто на такое пойдет, каждый провалиться испугается. А за честь знамени постоять все же надо!

Раз такое дело, подыскали и мы кандидата. Коли словак провала не боится, отчего бы ему не попробовать. Денег ни у кого нет, взять их неоткуда, флаги не нужны, а хвойные веточки на шляпу найдутся везде. Странно, что не все словацкие округа выдвинули кандидата. А ведь как бы это объединяло, открывало народу глаза, вдохновляло нас в борьбе за родное словацкое дело.

Когда подобрали мы, значит, кандидата, собрал нас председатель окружного комитета словацкой национальной партии. Должны мы были по деревням ездить, рассказывать про нашего кандидата, а на сами выборы привести избирателей, потому что уж сколько раз случалось, что тот побеждал, кто в последнюю минуту перехватывал несознательных еще избирателей, и всегда во вред словакам. Так вот, чтобы так не произошло, переписали нас, всех словаков, что в городе жили, на лист бумаги и однажды вечером собрали в «Народной светлице».

Позвали и таких, которые на выборах никогда еще агитацию не вели. Потому многие из нас, рассчитывая на победу, решили не пренебрегать ни одним словаком.

И все поспешили в «Народную светлицу» — одни заинтригованные, другие — польщенные приглашением. Были среди нас и такие, что имели знакомых в деревнях, либо по службе с сельчанами дело имели, и сейчас знали, что от них требуется.

Пришел на собрание и Тонко Черный, служащий Городской ссудной кассы.

Служил он там уже лет двенадцать — пятнадцать, и считалось, что знает многих из простых людей (а он знал, собственно говоря, только вексели, которые проходили через его руки).

На собрании председатель кратко сообщил, зачем мы собрались, сказал кое-что и кандидат, провозгласили мы ему здравицу, адвокат здесь же составил список деревень, и нас стали распределять по деревням, кто куда отправится агитировать за словаков.

Сперва записывались добровольцы — одни в родную деревню, другие — туда, где их мало-мальски знали.

Под конец остались те, кто по своей воле никуда идти не вызвался. Распределили их. Так случилось, что Тонко Черного прикрепили к трем выборщикам в Моцнины, пусть и не знает его там никто, все ж в помощь будет, вроде парнишки, на покосе косарям воду носить, песни петь, газеты, веточки хвойные раздавать.

Тонко Черный был женатый мужчина тридцати лет. Невысокий, толстенький, с пухлыми, будто пампушки, руками, с круглой выбритой физиономией, заплывшей жирком, как, надо заметить, и прочие части его тела. И весь он был будто снеговик, который вдруг тронулся с места и заговорил.

Он был искренний и верный патриот, но не воинственный. Добрый, мягкий человек, мухи не обидит.

Жилось ему на приличное чиновничье жалованье неплохо: каждый день к обеду мог он себе позволить кружку-другую мартинского пивка, после обеда спал с часок, а вечером позволял запить ужин стаканчиком-двумя винца, за преферансом или баккарой по крейцеру со старичками в «Народной светлице». Книг он не читал, на газеты подписывался по обязанности перед согражданами, а не по духовной потребности. Это ему было ни к чему. Зато об утробе своей он очень заботился, и любящая жена изощрялась как могла в кулинарном мастерстве, во всем остальном полагаясь на мужа. Досуг свой она проводила в болтовне с маменькой и родственниками, перебирая пустяковые городские сплетни и новости: кто женится, кто с кем поругался, какие кто справил наряды и тому подобное. Пока Тонко сидит в «Светлице», жена его заглянет к матери, к своим, а он, никогда не засиживаясь в клубе, по дороге домой заходит за ней. Жили они уже полтора года, словно голубок и горлинка, трогательно заботились друг о друге, нежничали и устраивали взаимные сюрпризы. В этом проходила их супружеская жизнь. Тонко, возвратясь с собрания, никак порученным ему делом не обрадовал жену.