Иозеф Грегор-Тайовский - Избранное

И все равно скоро пошла свара. Потому как Борка, — ну что у нее за разум — девичий, — когда хозяйка начала ее бранить, она, не зная, чем лучше ответить, пригрозила: мол, та и оглянуться не успеет, а Борка уйдет от нее, уедет в Америку. Так прямо и выложила.

— Уж не пар нах нахме? [15] на своих двоих ли? (идиш) — высмеяла ее хозяйка. — Так до Америки не доберешься… А пока молодой Дробняк какой грош заработает, я и трех служанок найду.

Корчмарка, разумеется, сказала мужу, тот — старой Дробняковой, а она дома рассказала. И все догадались, откуда у Борки такая дерзость. Ах, заполучить бы письмо, которое Янко послал Борке, вот уж тогда мать напишет ему ответ, да такой, что он его в рамочку не вставит! Но письмо они так и не прочли, как только ни исхитрялась еврейка ради Дробняковой, как ни мудрила, чтобы раздобыть письмо. И по-хорошему просила — дескать, она его Борке вернет, интересно, мол, никогда она таких писем не читала… Послала Борку в город, а сама перерыла все ее вещи. Да только Борка письмо на груди носила, никто не узнал, когда она и ответ-то послала. А она в городе отдала его на почту, когда носила гусей резать, чтоб «кошерные» были. Письмо написала карандашом в воскресенье, на чердаке. Как ей ни кричали, как ни звали, не сошла вниз, пока не дописала, а потом — будто глухая — ни словечком не ответила на всю ругань и крики.

Старуха Дробнякова пробовала было и к пани нотарке подъехать — та ведала у них почтой. Старуха отнесла добрый фунт масла, завернутый в лист хрена, на расписной тарелке; в кухне нотара она сняла масло с тарелки и послала служанку узнать, нет ли кого у милостивой пани нотарки, а потом вежливо постучалась и со всеми подробностями поведала о своем «несчастье» и просила ее, что если ее сыну…

— Пусть милостивая пани изволит принять кусок масла, свежего, утром его невестка сбила. Я еще и творога кусок принесу… — перешла она к делу.

— Благодарю, милая моя, служанка мне уже сказала, — ответила нотарка, понимая, что Дробнякова потребует что-то невыполнимое. И в самом деле, предисловие старуха закончила просьбой — что, мол, коли на имя сына пойдет письмо в Америку, то пусть нотарка его задержит.

— Я этого не могу, не имею права. Я бы лишилась места, — ни в какую не соглашалась нотарка, хоть старая Дробнякова и клялась-божилась, что будет молчать как могила. И старуха, идучи домой в расстройстве, небось прикидывала, что жаль было за такое «поучение» отдавать фунт масла.

Невестка, которая заодно с мужем лишь добра Борке желала, по-хорошему, по секрету ее спросила: что написал ей Янко?

— Привет прислал.

Борка главного не выдала.

В конце концов, когда обиняками не вышло, остановила Борку как-то старая Дробнякова и напрямик выложила, — мол, пускай Борка и не надеется, что ей Янко пошлет на дорогу.

— Если он тебе даже и написал, еще я тут есть! И сперва-то он отцу обязан вернуть. И с чего это такая нищенка зарится на хозяйского сына; нешто мало ровни — голытьбы найдется?.. — попыталась еще напоследок уязвить Борку старуха и сплюнула. А потом всю дорогу ворчала. Борка все стерпела. Ведь ей осталось недолго, а старуха… Что ж, ведь это Янкова мать. И все же несколько дней ей шли на ум лишь грустные песни.

Девушка исчезла из деревни — никто и не заметил когда. Янко слово сдержал и по новому уговору билет на пароход для Борки послал ее родственнице в дальнюю деревню. Борка отказалась от места — дескать, пойдет служить в город. Проверили — и правда. Задаток там взяла.

— Авось подцепит там какого солдата… — уповала старуха.

А Борка двинулась следом за милым. Провожала ее та же тетка из дальней деревни, она же и задаток новым хозяевам вернула, объяснив, что и как.

«Глядел ли и он на эти горы?.. Пил ли эту воду… — думала Борка, когда приходилось ждать на станциях. — Как назывался его пароход? Может, это тот самый? А если тот самый, в каком уголке он сидел? Глядел ли на это небо, на которое я теперь гляжу? — И от страстного желания поскорей свидеться с Янко у нее, казалось, вот-вот разорвется сердце. — Будет ли он встречать меня на станции?» Она думала, что там, в Нью-Йорке, будет не страшнее, чем в их городе. Ведь и у них народищу уйма прет на железку, особливо когда ярмарка; но ежели ищет кто кого, те всегда друг друга находят.

Когда Борка отправилась в Америку и пока туда добиралась, старая Дробнякова немало крови себе перепортила, побесилась и уж каких только злых слов не приказывала писать сыну в каждом письме, даже не дожидаясь ответа.

«Для того я тебя растила, чтобы ты теперь достался такой, что мизинца твоего не стоит! Хочешь взять служанку, что перебывала и в корчме, и у нотара. Я, твоя мать, приказываю тебе, и отец передать велит… Стар он уже, вот-вот умрет… но он еще помнит тебя и просит тебя, просит тебя, дитя мое, если ты еще не связан с ней совсем, не женись на ней!» И так далее.

Янко много слов на ответ не тратил: знал он, что ни отец и никто другой из родни не возражают против Борки, только мать; да и у нее-то нет причин, одна спесь богачки. Он не перечил матери, не оправдывался, лишь добавлял в письме всякий раз: «Не обижайте ее, не ругайте, мама, ведь она мне люба».

От этих слов старик сразу пригорюнится, начнет вспоминать.

— Мой сын, весь в меня! Все, как и у нас с тобой, мать, было, — пускается отец в воспоминания, как отчаянно он влюбился. При этом лицо его кривится — он смеется сквозь слезы, роняет трубку из беззубого рта, по чубуку течет слюна, слезы капают на сорочку, хоть он то и дело отирает согнутыми пальцами нос и рот, а то и трубку оботрет о колено, а это старуху бесит просто до крайности.

— Табачище не отстираешь потом… — ворчит она, не столько от злости, сколько по привычке, ведь завела это она почти сорок лет назад, когда они едва поженились. А сейчас задело ее, что отец вроде сравнил ее с Борной, хоть и ясно, что не по-худому, по-хорошему. Но все равно!

— Мои родители были порядочные!

— Да не о том я… Ой, старая, старая… До чего колюча, просто еж.

— А нешто я к тебе с пустыми руками пришла? Откуда у нас конопляник и луг? Кто корову привел?

— На выгон ты ее привела, нашу корову, — усмехнулся старик. — Ладно, ладно, все правда. Только я бы тебя взял и без приданого, будь ты, как Борка, — улыбается старик воспоминаниям.

— А вот я бы не стала рубить дерево не по себе, как эта побирушка, не пошла б за тебя бесприданницей.

— Эх, кабы всем столько разума, как у тебя тогда… Поди-ка, подай мне уголек, моя старушка, — переводит старик разговор на другое.

— Еще чего! Побегу пальцы обжигать! — упрямится старуха, но тут же смягчается.

— Чего ж так! За тридцать пять лет — ведь на святого Дюра уж будет — ты ни разу не зажгла мне трубку… А бывало, и вино покупала… — пригорюнился старый, но не взаправду, а лишь бы поддеть ее. Сам он тем часом, опустившись на колени, доставал из плиты уголек и, подбрасывая его на ладони, стряхнул затем в трубку, прижал толстым ногтем; после, уже попыхивая, шевелил пальцами, потирая слегка обожженные подушечки.