Иозеф Грегор-Тайовский - Избранное

Но те не торопятся: охладели к родне и боятся — вдруг Янко потребует еще чего из наследства…

Они добились чего хотели, у них теперь все есть, ну а слезы — это старушечье дело, сказал Ондрей.

— Ждите, дожидайтесь, приедут…

— Иль, может, мне поехать на них глянуть, прежде как пан бог позовет меня… — вздохнет иногда старуха.

— Это и дешевле выйдет, чем им ездить из Америки сюда, — поддерживает ее расчетливый Ондрей, и мать уже ничего не говорит, она лишь думает-думает о всех своих детях и внуках, думает-передумывает, но вслух не говорит ничего. Все мысли умрут с ней, она и так совсем притихла, все больше помалкивает, слова не проронит. Умолкнет скоро ее слабое, старое сердце, и в семье навеки воцарится спокойствие. Может, когда мать-старуха умрет, встретятся еще раз дети мысленно, чтобы потом разойтись навсегда.

Ох, как мне жаль…

Перевод Л. Васильевой.

Умер отец, хозяин. Не старый, всего шестьдесят пять ему было, да смерти не прикажешь. Человек рабочий, не мудрено, что за шестьдесят пять лет и износился.

Матери определил он содержание, а сыновьям — все нажитое. Двое их было: Ондрей, старший, дома, Янко — в Америке.

Янко там нашел постоянную работу, зарабатывал довольно, чтобы прокормить жену и двоих детей. Еще и домой посылали на книжку, которую содержал в сохранности сперва отец, а теперь мать или брат. У Янко и его жены такой план: скопить побольше долларов, много-много, обменять их на кроны и прикупить земли, вдобавок к отцовской: Янко все-таки тянет к крестьянскому труду, на земле он вырос… Да и жена побаивается за его здоровье — все же фабрика… И вернуться бы поскорее, пока дети маленькие, а то подрастут, и, чего доброго, еще придется из-за них остаться в Америке. Жену Янко, Ганку, подгоняет еще одно тайное, невысказанное желание: показаться свекрови — пускай та поглядит, какова Ганка! А то ведь когда Янко в Америке женился на Ганке, матери это было не больно-то по душе — дескать, чего было в Америку ехать: Ганка-то родом из соседней деревни, и земли у ее родителей — шапкой накроешь, да и ту заложили, когда собирали дочку за океан.

В отцовском доме Ондрей был хозяином, и в деревне поговаривали: неизвестно еще, вернется ли когда Янко, шестой ведь год там, и женился, дети растут. К тому же, когда он женился, старуха чего только не наговорила, кое-что небось и до Америки дошло. Так что вернутся разве, когда мать умрет.

— Крепким хозяином Ондрей будет. Дом-то какой, и земли столько… В деревне никто и не узнает, коль перепишет на себя и Янкову долю! Выкупит ее у Янко… Братья все же.

После смерти отца его место занял Ондрей не только в доме, но и в общине, и в церкви. Отец был уважаемым человеком, и не было причин, чтобы почести и должность не перешли к сыну. Молод он, правда, и сорока нет, так что, разумеется, сразу не может везде заменить отца.

Впрочем, Ондрей и прежде держал себя разумно; по этой причине священник рекомендовал выбрать его в школьный совет, и Ондрей показал себя, высказал недовольство, что дети ходят в школу, «как стадо свиней с поля», а вот в его время ходили чинно, парами…

Ондрей Мигак мог подать голос, ему нечего стесняться, он-то всегда ходил степенно, пьяным его не видели, — ну, там на свадьбе или крестинах, это не в счет. Да и вообще его считали толковым мужиком, крепким хозяином. Так что его, не мешкая, избрали и в общинный совет. Впрочем, немалую роль тут сыграл и нотар, который не возражал…

В словацких селах нотар всюду важная персона, и Горки — не исключение, — ведь здешний нотар построил большой дом, да это не просто дом, а почти помещичья усадьба, с садом и четырьмя моргами пахотной земли. Во время комасации он уже жил в Горках… И вдруг разбогател — откуда что взялось… Дом разделен на две половины, в одной — канцелярия и почта, потому что и этим ведает нотар (хотя на бумаге считается — что его жена); тут же кухня, людская, две кладовые; на другой половине — четыре комнаты; вдоль всего дома тянется застекленная веранда. Комнаты обставлены по-городскому, мебели там — уйма; и что сразу бросается в глаза — вдоль стен сплошь чучела зверей и птиц; всюду развешаны рога оленей и серн. А на полу шкуры: медвежьи, диких кабанов, диких кошек. Не дай бог они оживут… И так уж не раз господа посмеялись, когда, случалось, из дальней деревни придет какая молодуха и, увидя медведя или кабана с разинутой пастью, со страху бросится вон из дома. А когда ее успокоят, вернут, то смеху и шуток еще больше — не беременна ль она, а то не дай бог что случится…

Ружья, пистолеты, сабли, пики, валашки — по всем комнатам, на веранде, в сенях; два револьвера лежат на столике в конторе нотара. А собак — как у живодера. Словом, нотар — охотник, каких поискать, зимой и летом ходит в охотничьем костюме, редко его застанешь дома, а потому и с работой ему одному не управиться, вот он и держит писаря, а общины на него приплачивают.

Из города частенько наезжают господа — два-три экипажа, все с ружьями, с собаками, и потом у нотара такой пир закатывается, что служанки втроем еле управляются с мытьем посуды.

Нотар держит две коровы редкой породы, не коровы — буйволы, пару лошадей, говорят, цена им тысяча золотом, ну а свиней, птицы полон двор. У него жалованье, у нее жалованье почтальонское; ну и никто из селян не осмелится составлять контракт, завещание, дарственную где в другом месте, все к нему; вот селяне и говорят, что доходы у него побольше, чем в городе у трех адвокатов зараз. Говорят без зависти, но боятся его, ведь он устанавливает налог, кому сколько, держит в кулаке весь округ, играючи командует всеми старостами и членами правления общинного совета и на выборах диктует свою волю. Не пожелает он — человека и ночным сторожем не назначат, не то что членом правления. Ростом под потолок, всегда в зеленом охотничьем костюме, лицо худое, смуглое, глубоко посаженные, пронзительно глядящие из-под черных бровей глаза — поневоле испугаешься и даже громко вздохнуть не посмеешь, сразу поймешь: захоти он, сотрет тебя в порошок, раздавит подошвой, подбитой гвоздями…

— Староста, дайте мне три сотни на три дня…

— Как не дать, да хоть четыре! — И старосты всех пяти деревень за честь почитают дать нотару — хоть бы из общинных денег.

Он вернет в срок или, по крайней мере, оговорит задержку, и ты охотно подождешь. Если тебе это не по нраву, нотар поймет это по твоему лицу и тотчас швырнет тебе деньги, едва откроет железную кассу. А там у него целые пачки бумажек… Поневоле задумаешься, для чего же он берет в долг, коли у самого вон сколько деньжищ, да и подосадуешь — зачем осторожничал… А потом уж как ни извиняйся, что ты и не думал ничего, мол, такого, охотно дашь и впредь, пусть, мол, благородный пан нотар задержат деньги, коли они им еще нужны, — все тщетно.