Иозеф Грегор-Тайовский - Избранное

— А я скажу, что уже и отцу говорил, — отпустите его, коли хочет ехать. И в жены пускай ту берет, что ему по нраву. Ему ведь с ней жить. Почто ему маяться с какой другой, что не мила! — вступился старший брат.

— И ты туда же? Его сторону держишь? — прикрикнула мать на Ондрея.

Так прошло с полгода, а Дробняки все не могли договориться; но потом отца удалось смягчить будущими долларами, да и Ондрей то и дело принимался мать уговаривать, чтобы отпустила брата, чтоб дали ему на билет. Родителям он говорил, что Янко там забудет про девушку, а про себя думал: Янко уедет и не вернется, а он, Ондриш, со временем выплатит брату за его надел, выплатит, сколько тот пожелает. Детей-то у них прибывает… за четыре года трое.

Помог он брату с Америкой, и тот — даже прокляла было его мать, но под конец, когда уж на поезд садился, когда паровик свистнул, когда уж последнее облачко дыма растаяло и не видно стало, как Янко машет шляпой, получил он благословение и от рассерженной матери — уехал…

Отец прощался с сыном уже на веки вечные дома, он-де не поедет в город, стар стал, слаб. На прощание и мать смягчилась, да и невестка плакала по деверю — недобрые люди могли бы этого и не понять, не зная, что у нас, словаков, плачут, разлучаясь и с коровой, с конем, если не надеются их больше увидеть… Лишь Ондрей, хотя и стер слезу, но держался по-мужски. Как и подобало.

Янко опустился на колени, отец положил ему руку на голову и перекрестил его, и так был расстроен, что из-за слез все не мог выговорить: «…и ду-ду-ду-духа святого!»

И уже пошли садиться в телегу, как вдруг и отец велел принести ему сермягу. Дома осталась только невестка с детьми.

Когда ехали по деревне, Янко кланялся на, обе стороны; вот и околица, но как подъехали к корчме, Янко вдруг соскочил — ударило ему в голову, что надо купить сигары на дорогу. Вошел он со стороны лавки, а вернулся через кухню. Это заметила и мать, и в ней все закипело. Хотя — кто его знает? В такую минуту не диво и ошибиться дверью… Правда, Борку потом хозяйка корила, но той — хоть бы хны, не подала и виду, что переживает; дескать, другой найдется, коли этот уехал; она еще и песню запела:

На станции опять стали прощаться, но из-за крика и шума ничего не было слышно, только слезами обливались. Братья махали шляпами, а старый отец — палкой, о которую опирался. Махал, махал, да и перекрестил ею. Старуха мать, прижав ладони к беззубому рту, плакала, подбородок ее дрожал.

Мать — всегда мать.

Третий месяц шел, как Янко уехал, а о нем ни слуху ни духу. И то правда, путь неблизкий, да и из гордости он не хотел писать прежде, чем устроится на работу.

Поехал-то он, правда, к знакомым, и адреса у него были, целых четыре, но от одного знакомого до другого добраться — это не то, что дома добежать до соседей.

— Пропал мой сын, нет уже его в живых, — причитал добряк отец, но мать и сын с невесткой уговаривали его, что, дескать, и жизнь и смерть — все в руках божьих…

— И без вас знаю, да ведь…

— Может, помер, а может, и жив. Какая-никакая весточка, а пришла бы. Ведь у него паспорт был, — разъяснял отцу Ондрей.

— А что, коли и паспорт с ним утонул? — горевал отец.

— Это уж конечно, паспорта не собирают, когда дело худо, — не то с грустью, не то в шутку соглашался Ондрей.

Отец, — а этого за ним прежде не водилось, — зачастил в корчму к еврею, который получал немецкие газеты, и все допытывался у него, не написано ли в них чего о морской буре. И всегда заходил на кухню, будто бы раскурить трубку, и выспрашивал у Борки, не прислал ли весточку Янко.

— Не бойся меня, я Янков отец, а коль господь бог даст, и тебе отцом буду.

— Нет, не писал.

Слова ее подтверждали всякий раз и корчмарь с корчмаркой, ведь почтальон отдал бы им письмо для служанки — у них так заведено.

А спустя три месяца в Горки пришли два письма — отцу и Борке. В один день. Видать, Янко сделал нарочно так — пусть обеим сторонам все будет ясно и чтоб никто не держал на него обиды.

Дробняки были в поле, и вот, как только кто приходил домой, невестка каждому особо читала письмо, а отец вечером даже снял лампу с гвоздя, взял письмо и, глядя на него, не мог подавить плач; слезы радости текли по щекам, и он, старый человек, казался им смешон — плачет, да еще как-то тоненько всхлипывает. Читать старик не умел и потому спрашивал, в какой строчке и на каком месте написано, что Янко доехал благополучно, и в воскресенье потом сам показывал толстым корявым пальцем:

— Тут вот читай, тут!

Кому поклон передать, все было написано честь по чести, только вот про одну старую тетку, тетку Зузу, Янко за океаном забыл. Но это исправили: Ондриш — и сам писарь что надо — втиснул ее меж родственников, как положено, и никто ничего не заметил ни на второй день, когда письмо перечитывали, ни потом, когда вся родня, а среди них и тетка Зуза (она сразу, как упомянули ее имя, принялась плакать), — специально сходилась вновь читать письмо. Так хорошо вышло, что никого не обидели, а тетка Зуза будет благодарна по гроб.

В письме Янко писал, что здоров, работает где-то в лесу, на лесопилке, плата — всего доллар и сорок центов в день, и потому послать он пока еще ничего не может.

Когда разгадали загадку, сколько будет доллар и сорок центов на наши деньги, старуха взяла письмо и вложила его в молитвенник. В воскресенье напишут ответ. А сейчас — работа, мужик ведь не то, что нотар — тому ничего не стоит сесть и написать. А тут надо «конверту» купить, бумаги, чернил и перо. Или взять у кого, раз в доме у них пока еще нет ученика. Вот, старый, дело не так-то просто.

— Господи, только бы к нам никто не пришел. Я вам скажу, что ему отписать, — твердил старик.

— А без тебя нам уж и не суметь, — пренебрежительно заметила мать.

— Да я ему так, будто я с ним говорю, по-отцовски, по-хорошему, а не с руганью… — с укором отвечал отец. Она и сама была рада письму, как и отец, но старалась не показать вида, что растрогана. Да и моложе мужа она была, вот и хотела быть, как Ондриш и невестка, которые и не вздумали прослезиться.

Второе письмо Янко написал Борке. Не много в нем было, только то же самое повторялось много раз: «Я, Ян Дробняк, родился в Горках, теперь живу в Америке, тысячу поклонов шлю тебе, милая моя, люба моя… Я здоров, слава богу, чего и тебе желаю, чтобы и тебя мои строчки в таком же здравии нашли». Вот уже и пол-листа. Затем — как он ехал, как о ней думал, что с ней сейчас, и что будет потом, когда его не будет рядом, и некому ее защитить, вот вам и три страницы, и уже осталась всего одна, пора кончать. Закончил он как подобает. Написал: «Что я тебе обещал, то исполню. Как заработаю, перво-наперво тебе вышлю. Только нигде не проговорись, а я тебе билет на пароход пошлю. Только никому ни словечка, особенно нашим, не то пойдут свары да крик, что сперва тебе, а опосля им за дорогу. На это уж будем — верю в милость божью — вместе зарабатывать…»