Иозеф Грегор-Тайовский - Избранное

— И кому это неймется? — Она, ворча, поднялась и, чтобы не позвонили еще раз и звон не донесся до комнаты, поспешила открыть двери в прихожей. Она бы, конечно, отправила восвояси раннего пациента (так она называла всех, кто сюда приходил, и больных и здоровых), но опасаясь, как бы не убежало что на плите, заторопилась обратно, а за ней робко, на цыпочках, неуверенно шел тот самый молочник, которого я только что видел из окна. Стеклянные двери за экономкой остались открытыми, и парень остановился в нерешительности — пройти ему или остаться в прихожей. Я был в одной рубашке, с улицы дуло, дело было в феврале, поэтому я молча поманил его рукой, он понял, быстро засеменил и на цыпочках, у меня под рукой, проскользнул в кухню. Я закрыл двери.

— Что там с твоей матерью стряслось, чего ты к семи часам прибежал? — Она взглянула на будильник, убедившись, что сейчас действительно семь, и занялась кастрюлями на плите.

Молочник шумно вдохнул ароматный воздух и прерывистым голосом ответил:

— Задышка у них, — будто сам задыхался. Видимо, от робости он не мог перевести дыхание.

Кухня выходила на лестницу, ведущую на второй этаж, и здесь стоял полумрак. Я подошел к окну, чтобы лучше рассмотреть парня. Снимая шапку, он весь разлохматился. Синюю рукавицу вместе с шапкой он прижимал одной рукой к груди, другой гладил шапку, будто кошку. Он стоял на месте, как раз за дверью, но, боясь помешать прислуге, при ее приближении переступал с ноги на ногу. Я присмотрелся к посетителю: детская фигурка, большая голова, посаженная на тонкой, как спичка, шейке, старое лицо. Под плоским, словно пуговица, носом пушились реденькие желтые усики, из-под которых выступали зубы, создавая впечатление, будто молочник все время усмехается, рот и заостренный подбородок тонкие, вытянутые, как у птенца. Сермяга с чужого плеча и здоровенные мужские сапоги, покрытые сухой и свежей грязью. Глаза я не мог рассмотреть, они были какие-то блеклые, зеленоватые, маленькие и глубоко посаженные. Шапка, сермяга, сапоги были на большого мужика, и он терялся в этой одежде, тощий парнишка лет четырнадцати — пятнадцати.

— Ты откуда? — начал я разговор.

— Из Заводья, из замка, — с готовностью ответил молочник, как бы помогая мне вспомнить, не знаю ли я его, ведь его самого или уж его повозку и лошадь знает весь город. — А это вы доктор? — в свою очередь спросил он меня, делая ударение на вы, и взглянул на меня. Я понял, что он не знает доктора и не уверен, придет ли тот к его матери.

Экономка подала мне кофе.

— Подожди, — сказала она парню и пошла в комнату.

— Кто же тебя послал?

— Да я уж сам подумал, может, они пришли бы, — сбивчиво проговорил молочник. — Мать-то, того и гляди, совсем задохнется. Уже третий год пошел, как у ней задышка… С осени слегли и все говорят, что смерти ждут… Так уж пусть и не думают, что я даже врача не позвал, раз отец не хочет… Двух кроликов вот продал… заплачу как полагается, если бы пан доктор согласились прийти, да хоть и довез бы, дорога-то плохая. Тут у меня повозка, — он махнул рукой, показывая назад, за спину, где на улице стояла его повозка.

— А сколько тебе лет?

— Двадцатый пошел.

И правда, подумалось мне, такой простак на первый взгляд, а говорит толково. Видать, и вправду ему двадцать будет.

— Да ты уж совсем жених, — сказал я, добавив про себя: «А выглядит мальчикам». — В школу-то ты ходил, читать умеешь?

— В деревне-то пока жили, ходил, а после, как мы в замок нанялись, там уж не ходил. Но вот «Псалтырь» могу читать. Вот и нынче, когда матери плохо, заснуть не могут, я и читаю по ночам разные песни, «Град могучий», к примеру… всю без книжки знаю. И вот эту знаю: «Время радости…» и «Сила божья, чудная…» — два стиха. И еще знаю…

— А кто тебя научил?

— В школе, да и мать умеет.

— А отец? Отец у тебя есть?

— Есть, да он с нами не живет.

— А где же? — полюбопытствовал я.

— Уже целую зиму у этой сучки…

— У кого?

— У скотницы. К нам и есть не приходит.

— Почему?

— Мать-то лежат, а мое варево он, мол, жрать не будет, мать-то съедят, да и я тоже. Да еще, мол, некому ему постирать да пошить. Я-то сам себе…

— Ну, а мать-то отец иногда навещает?

— Заходит… Да он все к скотнице перетаскал, с ней и живет.

— А мать что на это? Скотнице-то?

— Они и не видятся, да мать рада, что та за отцом присматривает.

— А к отцу мать не ходила?..

— Да вот осенью было пошла, звала его… Он ей сказал: «Помирай или оживи, тогда вернусь к тебе». А сейчас, как напьется, все к матери приходит плакать… да потом как разойдется, так бы и добил ее прямо в постели, не вступись я.

— А чего он злится?

— Вроде, мол, мать виновата, что он так опустился…

— Как это?

— Ну, скотница эта… Кому не лень, все у ней перебывали. А ему, мол, стыдно. — Парень, видимо, повторял услышанное от других.

Вернулась экономка и сказала, что доктор сейчас не может, а после обеда непременно приедет.

— А сколько это стоит? Я заплачу и в аптеке, если чего надо… — Молочник покраснел от радости, не зная, куда деть шапку, он то надевал, то стаскивал ее и в смятении, размахивая полами сермяги, лез куда-то под мышку за кошельком с деньгами.

— Ты мне, что ли, собрался платить?! — окликнула его экономка. — Пану доктору, потом, вот дурачок! — Экономка, на правах старого знакомства, назвала его, как принято называть простаков.

— Ну да, конечно. Вы уж позаботьтесь, чтоб он не забыл! — Молочник даже обрадовался этому доверительному обращению, обеими руками натянул шапку на уши и, громко пожелав «доброго здоровья», даже забыл пройти на цыпочках по каменному полу прихожей…

Замок «Заводье» с новой красной трубой расположен в двадцати минутах ходьбы от города. Хозяином там стал какой-то еврей, не знаю, арендатор или уже владелец.

Это было старое, обшарпанное дворянское поместье, двухэтажный дом с причудливой двойной деревянной кровлей и овальными окошками наверху. Прочное строение с множеством сводов.

Шоссе, проходящее мимо замка, сворачивает к парадному входу, представляющему собой ворота с колоннами, защищенными крышей, под которой до сих пор можно разглядеть потрескавшийся герб. Там, на этой вымощенной площадке, в давние времена, когда еще крестьянин работал задаром, разряженные кучеры поджидали своих господ…

Во двор, где хозяйственные постройки, ведет дорога ниже замка, а повыше от шоссе отходит еще одна, со стороны поля.

Мы с моим приятелем-врачом не решились идти в имение по нижней дороге — весь двор казался нам одной разваленной кучей соломы и навоза, поэтому мы обогнули замок и сошли к имению сверху, надеясь, что там подход удобнее. Был конец февраля. Снег, грязь, погода жуткая, и уже смеркалось. Солнца не было, небо затянуто тучами. Когда мы спускались по холму от замка к полуразломанным воротам, нас окликнули женщины, которые выбирали свеклу из бурта, и спросили, нет ли у нас ножа, и еще кричали какие-то неприличные двусмысленности и хохотали, видимо, от того, что мы не отвечали им в тон. Между тем мы добрались, наконец, до двора. Красную трубу винокурни, как и замок, мы видели еще с дороги, теперь она открылась вся, и на нас пахнул запах жуткой гнили… Барда.