Иозеф Грегор-Тайовский - Избранное

— Будет тебе, ты хоть руку поцелуй.

И Мишо, схватив руку, с силой прижал ее к губам. Врач вконец расстроился, и мы заторопились домой, к тому же на дворе было уже совсем темно.

Врач еще несколько раз приходил к матери Мишо, но сердце ее не справилось с болезнью. Она умерла.

Рассказывали, что Мишо так рыдал над ней, что уж никак не пристало двадцатилетнему парню, но он не смог совладать с собой, и его не успокоили, даже когда пришел священник и началось отпевание. Отец стоял понурив голову, молча, не выронив слезы, и косился из-под бровей на сына, так что казалось — вот-вот его придушит. Не то чтобы он не понимал его слез, а все вокруг молчали, слушали пение и проповедь, которой отец боялся, однако все обошлось, и, таким образом, самое тяжелое было позади. Его уже ничего не тяготило. Мишо одергивали другие, пытаясь утихомирить; он и притих немного, когда шепнули ему что-то на ухо; слушал, как бы задумавшись над тем, что ему хотят сказать, но стоило священнику, а затем и рехтору произнести слово «смерть», он опять зашелся в плаче и громко причитал. Когда гроб опускали в яму, он затопал ногами, будто хотел разбежаться и прыгнуть следом.

— Ничего не понимает, совсем блаженный, — шептались вокруг.

Ее уж и закопали, гробовщики собирали свои инструменты, хладнокровно заметив, что теперь он хоть головой об землю бейся — все едино мать не встанет. Мишо отошел от могилы, озираясь на кладбище и не зная, куда теперь деться. А уже смеркалось…

Придя домой, он застал в каморке полно народу: родственников, господских слуг. И словно очнулся. Тут уже хозяйничала Анча-скотница — толстая, краснолицая, крепко сбитая, тридцатилетняя баба, одетая под молодую девку. До этого она перегуляла со всеми холостыми батраками и слугами, а вот с осени прилипла к отцу, нацелившись за него замуж, — как жена помрет. На кухне ее любили за то, что она была чистоплотная и ретивая в работе. За день она успевала трижды выдоить восемь — десять коров — столько же, сколько овец доит овчар. Она постыдилась пойти на похороны, но едва только вынесли гроб, начала убираться и готовиться к поминкам. Убрала мох и тряпки с окна, и в комнате сразу посветлело. Смела с топчана солому, перину вынесла к Мишо в сарай. Туда же перетащила сундук, побросав в него все вещи умершей и какие были горшки. Не по злобе, не из ненависти, просто она имела свои, а это все теперь принадлежало Мишо… И чтоб не сказали, будто позарилась на чужое. Она подмела в каморке, перенесла свои пожитки, выставила заготовленную паленку на стол, покрытый скатертью, хлеб, сдобу от булочника, принялась тушить на плите мясо, в общем, вела себя как хозяйка. Все это, правда, по уговору с отцом, которого не осуждали, ведь «уж как он намучился с больной женой за эти два года… ну, а если не сдержался?.. Кто же знал, что умрет она… Да и что ему делать теперь-то, раз уж с этой связался?..» Так говорили даже пожилые женщины, служанки в имении.

Когда Мишо пришел с кладбища, кое-кто из слуг сочувственно сообщил ему, чтобы он, мол, поторапливался, «у тебя там уже веселье». В самом деле, в каморке уже стояли и сидели женщины и мужчины, наливая вино и передавая по кругу стопку. Разговор не клеился, покойную вспоминать было неловко, а о работе да службе говорить еще время не пришло. Первым делом — выпить да закусить. Тогда и развяжутся языки, появится уверенность в себе. А тут, глядишь, подоспеет и паприкаш. Анча вертелась у плиты, и другие женщины помогали, сдабривая его так и сяк, чтоб вкуснее был.

— Тебе чего здесь надо? Я тебя убью! — взревел вошедший Мишо и нагнулся за поленом. Анча ничуть не испугалась его, оттолкнула, и он опрокинулся навзничь, тут подскочил отец, бросился на него и, наверное, пришиб бы «мальчишку», если бы остальные, посоветовавшись, вмешаться или нет, не вытащили из-под него Мишо. Отец все же успел разбить в кровь рот, нос, все лицо сына, но и Мишо, чуя смертельную опасность, в отчаянии и страхе вырвал у отца клок усов и попал кулаком в глаз. Отняв у отца, Мишо вытолкнули за двери. Он в ярости поделом награждал Анчу непристойными прозвищами и чуть ли не на четвереньках лез в сарай за топором с воплями, что всех порешит… Топор он сразу не нашел, и его, наконец, угомонил старый пастух, которого Мишо называл за доброту «дяденькой». Пастуха тоже пригласили на поминки, но он не пошел, потому что «не нравилось ему все это». Он взял Мишо за руку, отвел в сарай и показал за загородкой все материны и его вещи, которые Анча вынесла из каморки.

— Побудь тут, успокойся, а туда больше не ходи, — сказал старик.

Мишо и в самом деле при виде материных вещей, выброшенных сюда, не рассвирепел еще больше, а наоборот, чувствуя рядом с собой «дяденьку», схватил знакомую синюю перинку, бросился на нее и долго плакал, как и прежде вместе с матерью, когда отец обижал их руганью, а то и побоями. Ведь сколько Мишо себя помнит, отец и они с матерью жили как бы в постоянной борьбе одного сильного против двух слабых. Отец даже видеть его не хотел и частенько бил за то, что он такой нескладеха: ни слова сказать не умеет, ни ловкости в нем нет, и что, мол, от него никакой помощи не жди, он только и может, что за старым конем ходить, да и тот, когда не захочет, не дает себе сбрую надеть, и Мишо приходится вставать на желоб… Хозяин платит три золотых в месяц, а Мишо хлеба на шесть съедает… Работать слаб, а есть горазд — все это Мишо слышал сотни раз. Другое дело — мать. Матери он и такой был хорош, она все убеждала отца, что Мишо не «наказание господне», и Мишо слушался, старался, хоть и слабый был, а уж если какой-никакой грош заработает, сразу с ним — к матери. Вот только цигарки он рано научился крутить, с тех пор как молоко развозит, сокрушалась мать; покупать-то он редко себе табак покупает, а все больше собирает окурки по трактирам да заведениям, куда молоко возит.

Мишо уже больше не показывался в отцовской каморке. С помощью «дяденьки» он сколотил себе лежанку прямо над стойлом старого коня, что развозил молоко, в сторону отца и не смотрел, разве что иногда — как маленькая собачонка на большого пса, с опаской, не укусит ли, не пустится ли с ним в драку да не придушит ли его этот большой пес… Этого боялась и Анча — как бы отец, напившись, не вздумал приставать к Мишо, а то Мишо, взбесившись, еще пырнет отца вилами… Она делала все возможное, чтобы спровадить Мишо из замка.

После смерти матери Мишо ел на кухне с остальными неженатыми работниками. Но к концу лета хозяин решил держать только женатых и платить им натурой, чтоб больше работников было под рукой, так что Анче особенно и не пришлось выживать Мишо со двора.

После праздника всех святых Мишо уже служил в городе у «последнего» еврея-мясника, который всегда продавал мясо дешевле и о котором поговаривали, что он не брезгует и больной скотиной, а то и дохлятиной. Возле ею лавки на краю города всегда стояла страшная вонь от кишок, которые он собирал у всех мясников. Но беднота к нему шла.