Иозеф Грегор-Тайовский - Избранное

На новой службе Мишо делал все, был вроде дворового. У него была почти такая же лошадь, как и в имении, на которой он возил хозяина, свиней и телят. Мишо колол дрова, помогал на бойне, пас овец. Летом другие хозяева, у которых были земли за городом, часто гоняли его за то, что он пускал на чужие стерни и пары своих овец, и все грозились выбить ему зубы, из-за которых, казалось, он будто постоянно ухмылялся. Мишо приходилось нелегко с двадцатью — тридцатью овцами на тесных загонах. Когда он пас у дороги, мы во время прогулки останавливались поговорить с ним, а то и он сам к нам подходил и, узнавая, всегда радостно заговаривал:

— Прогуливаетесь? И я вот прогуливаюсь с овечками… Сигаркой не угостите?.. — И в предвкушении целой сигары он улыбался во весь свой рот, так что лицо его превращалось в три большие складки, а от глаз оставались щелочки. В руке у него была палка, которой он погонял овец, кидая в них ее, не давая разбредаться и ругая их, словно «Отче наш» говорил. На нем были господские, широкие и длиннющие, не по росту, штаны, привязанные внизу «по-солдатски» веревкой и надетые поверх башмаков, чтобы в них не попадал песок. На голове — котелок с овальной вмятиной на тулье, за ленточкой которого торчало два-три ярких петушиных перышка, и смотря по тому, жарко или холодно на дворе, или дождь — одно пальто (тоже с господского плеча), а другое переброшено через плечо и держится на веревочке, продетой через верхнюю петлю, а когда тепло — оба переброшены через плечо, и тогда из-под жилета домашнего сукна от нижней пуговицы до кармана видно блестящую стальную цепочку, и на ней, правда, не часы, а ножик с жестяной рукояткой в форме рыбки с кольцом на хвостике. Из-под нижнего пиджака всегда выглядывал белый холщовый мешок, вечно набитый едой: хлебом, садовыми или лесными фруктами, а если и этого не было, то хоть брюквой, морковью, бобами — чем ему удалось разжиться, заботясь о пропитании. Мы часто видели, как он что-то отрезал себе, стоя, с вызовом курил самокрутку, держа ее большим и указательным пальцами, или, как он, присев, что-то выстругивал, сверлил, скоблил ножичком — мундштуки, трубочки из прямых и кривых веток и корневых наростов. И тогда овцы частенько забредали на чужие поля. Он бросался за ними, и не будь они покорными овцами, наделали б немало потравы. Мишо кричал на них, и овцы испуганно бежали обратно.

— Мишко, а ты помнишь еще, где мать похоронена? Был ты когда у нее?

Эти вопросы так его поразили, что он задумался, прежде чем ответить, что, наверно бы, нашел могилу.

— Ты что же, после похорон так и не был там?..

— Нет… — Осенью пошел второй год, как умерла его мать… Заводьевских хоронили не в городе, но и до того кладбища не так уж далеко было. Он не из-за расстояния туда не ходил. Просто забыл. Тогда наплакался за три дня, да и после на конюшне, так и… — А в день поминовения усопших я думал о них.

Все-таки вспомнил.

Это, наверно, всегда так бывает у простых, близких к природе людей. Сколько детей ничем, даже деревцем, не отмечают могилу родителей, через несколько лет уходит и память, а во втором колене уж и в помине нет…

— А отца видишь?

— Мм, — он отрицательно покачал головой.

— Все не помиритесь?

— Мм, — он опять покачал головой, — для меня его и нет как будто.

— А жив ли он?

— Живой, коли не помер… — заключил Мишо, как кончаются сказки.

У мясника Мишо окреп, раздался, выучился новому ремеслу и со временем начал служить у хозяина-ремесленника. В маленьких словацких городках их полно, что ни хозяин — то ремесленник. Делал он разную работу. Потом нанялся батраком в предместье. Хорошего слугу-то нынче поди найди, а этот хоть в город за девками бегать не станет… От него толку больше будет, чем от какого-нибудь молодца, рассудил хозяин, и они с Мишо ударили по рукам. На службе у мясника-еврея он был предоставлен сам себе, никто не заботился о том, во что он одет-обут, кто ему постирает! У нового хозяина был порядок, к Мишо относилась как к человеку, а не как к живой машине, тут за ним присматривали, приодели, привели в божеский вид, да так, что из Мишо получился настоящий «жених». Деревенская одежка вся уже сносилась, и хозяйка дала ему кое-что из мужниного. В этом он ходил в будни, а праздничную одежду ему купили новую, в лавке. Когда выбирали костюм и «молодой хозяин», мастер, спросил его, который ему нравится, Мишо не мог решиться выбрать ни фасон, ни цвет и, примеряя уже двадцатый, все гладил рукава и щупал материал, как когда-то это делал хозяин.

Лавочник готов был треснуть Мишо по грубой, корявой руке, а Мишо знай довольно улыбался, а потом уже осторожно, как служка церковные облатки, нес запакованный сверток, держа его далеко от себя, чтобы, не дай бог, не помять. Дома, не дожидаясь воскресенья, он дважды примерял костюм, теперь уже щупая и брюки на коленях — достаточно ли они толстые и крепкие. Он видел, что ему купили не что попало за те двенадцать золотых, что он заработал с осени, а теперь уже весна. Скоро пасха.

— Увидела б меня мамка, глазам бы своим не поверила, — говорил он на кухне хозяевам, когда в первый же день пасхи принарядился с утра: новый костюм, начищенные башмаки, белая рубашка с пристежным воротничком, подвязанная красным бантом, за ленточкой шляпы — цветок садовой примулы. В руке — сигарка…

— Так это ты завтра девчонок обливать пойдешь… — язвила молодая служанка, модница, всегда обходившая его стороной, чтобы, упаси бог, он до нее не дотронулся. Не для него она была. Все люди смотрели на Мишо как на дурачка — грех его обижать, его и так господь бог обошел, росточка не дал… А ему и не нужна такая, что дерет нос, будто она кухарка какая! Он знал и других, поприветливее, а утром и вправду пошел обливать девиц в дома, где у него были знакомые еще по мясной лавке или другие служанки, про которых он знал от приятелей-батраков. Собрались они впятером, все молодые, и хоть одни про себя надеялись, что им будет весело с Мишо, что они вдоволь над ним посмеются, другие заступались за него и не давали нарочно обливать его новую одежду, так что досталось ему не больше всех. Когда он держал девчонку, а та увертывалась от ведра или кастрюли, попадало и Мишо. Но после угощения подвыпившие парни все-таки в суматохе раздавили ему в кармане недоваренное крашеное яичко… Да это отчистится, когда высохнет, и Мишо было легко и весело… Вечером были танцы, и если какая-нибудь из девиц ему презрительно отказывала, он не сердился и кружился с той, что благодарно принимала его приглашение, потому что выбирать не приходилось: либо танцевать с Мишо, либо стену подпирать.

Так началась для него жизнь взрослого парня, «пора надежд и грусти нежной», как писал Пушкин.

Сердце двадцатитрехлетного парня всегда неистово билось при виде одной служанки. Она была на пятнадцать, лет старше его и служила у сестры хозяина, жившей с мужем на соседней улице. Та нанимала только неизбалованных служанок из деревни. Мишо, ходивший с поручениями к сестре хозяина, помогал им в работе по дому, а иногда и в поле; он познакомился с Розой, которая в том году на праздник всех святых приехала как раз из той же деревни, что и Мишо, но раньше они не знали друг друга. Однажды, в свободную минуту разговорившись, выяснили, что они из одной деревни, да еще и родственники по линии матери, так они и познакомились. До этого Мишо называл Розу на «ты», но узнав, что она ему родня, смутился и начал ей «выкать», только Роза не разрешила. Ему бы в пору называть ее «тетя», но это уж совсем не годилось, ведь до этого он себе позволил шлепнуть ее пониже спины. Теперь они оба покраснели, но поняли друг друга без слов, и такая дружба началась между ними, что все только диву давались, когда видели их вместе: принаряженный, чистый, выбритый Мишо, с рыжеватыми усиками и аккуратной прической, и Роза в кружевном белом платочке с лентами и в вышитом словацком костюме. Мишо совсем забросил товарищей, все время проводил с Розой, а те лишь покрикивали ему вслед: