Робертсон Дэвис - Мятежные ангелы. Что в костях заложено. Лира Орфея

– От твоих разговоров мало толку. Что нам делать? Может, как-то избавиться от Кроттеля? Уволить его?

– Глупая! Ты что, не знаешь – наша удивительно подробная Хартия прав и свобод запрещает увольнять кого бы то ни было, особенно если этот человек отравляет тебе жизнь. Да адвокаты Кроттеля тебя распнут. Слушай, дитя мое, тебе нужно посоветоваться с самым лучшим законником, причем как можно быстрее.

– А где нам его искать?

– Пожалуйста, не говори «нам». Я не имею никакого отношения к этой передряге.

– Но ты же мой друг!

– Быть твоим другом – тяжелый труд.

– Понятно. Друг до первого дождя.

– Не капризничай. Конечно, я с тобой. Но должен же я излить душу. Между прочим, мне и без этой истории хватает забот – с этой проклятой оперой, которую затеял Артур. Она меня с ума сведет! Знаешь чего?

– Нет, что?

– Мы откусили слишком много и теперь не успеем разжевать. Мы обещали поддержать Шнак в работе над оперой. Я еще не встречался со Шнак лицом к лицу, но успел наслушаться всяких ужасов. И конечно, я решил посмотреть, что там в этих гофмановских бумагах. С этого надо было начинать, но Артур бросился вперед очертя голову. Так что я посмотрел. И знаешь чего?

– Послушай, что ты меня все время спрашиваешь, знаю ли я чего? Это очень неграмотно и недостойно тебя. Ну-ну, не обижайся. Так что?

– Сущая ерунда. В бумагах нет либретто. Там есть всего несколько слов, примерно описывающих текст, который должен соответствовать музыке. Вот.

– И что же?

– А то, что нам придется найти либретто. Или сочинить. Либретто в манере начала девятнадцатого века. И откуда мы его возьмем?

Мария решила, что пора доставать виски. Они с Даркуром предавались унынию и изливали свои беды глубоко за полночь. Мария выпила только одну рюмку, а Даркур – несколько. Ей пришлось вывести его на улицу и запихать в такси. К счастью, полночь уже минула и ночной консьерж сменился с поста.

Симон Даркур плохо спал и проснулся с похмельем. Он стал ругать себя – гораздо суровей, чем это делал бы мирянин. Без сомнения, он слишком много пьет. Он отказывался называть это алкогольной зависимостью, как диктует современная социология. Он сказал себе, что становится пьяницей, а пьяница-священник – самый отвратительный вид пьяниц.

Оправдания? Да, конечно, он мог бы найти кучу оправданий. Фонд Корниша и святого до бутылки доведет. Вот ведь туполобая компашка подобралась! Причем во главе с Корнишем, которого финансовый мир считает таким идеалом осмотрительности. Но какие бы ни были у Даркура оправдания, он не должен стать пьяницей.

Эта история с якобы сыном Парлабейна может попортить много крови. Даркур кое-как проглотил завтрак – насильно заставляя себя именно потому, что пьяницы обычно не завтракают, – и позвонил знакомому частному детективу, который был ему кое-чем обязан. Симон мытьем и катаньем дотащил его способного сына до получения степени бакалавра. У детектива были очень полезные связи. Потом Симон поговорил по телефону с Уинтерсеном, завкафедрой музыковедения, не подчеркивая своего беспокойства из-за отсутствующего либретто, но пытаясь осторожно выяснить, что знает об этом Уинтерсен. Завкафедрой не волновался. Возможно, соответствующие бумаги попали в другое место или были внесены в каталог под другим именем – скорее всего, под именем либреттиста, которым, по-видимому, был Джеймс Робинсон Планше. Ни завкафедрой, ни Даркур никогда не слыхали о Планше, но они кружили по рингу в привычной для ученых манере – каждый пытался выяснить, что знает другой. От их возни в воздух поднялось облако незнания, которое, что опять-таки характерно для ученых, их успокоило. Они договорились о времени встречи Даркура с мисс Хюльдой Шнакенбург.

Когда это время настало, Даркур и завкафедрой прохлаждались в многооконном кабинете минут двадцать.

– Сами теперь видите, – сказал Уинтерсен. – Ни от кого другого я бы ничего подобного не потерпел. Но как я вам говорил, Шнак – особый случай.

Особо неприятный, подумал Даркур. Наконец дверь открылась, Шнак вошла и села, не дожидаясь ни приветствия, ни приглашения.

– Она сказала, что вы хотите меня видеть.

– Не я, Шнак, а профессор Даркур. Он представляет Фонд Корниша.

Шнак ничего не сказала, лишь полоснула Даркура взглядом – возможно, злобным. Ее вид не так выбивался из привычного ряда, как ожидал Даркур, но, несомненно, в кабинете завкафедрой она являла собой необычное зрелище. Дело было даже не в неряшливой и давно не стиранной одежде: многие студентки по модной идеологии того времени из принципа ходили в затрапезном и грязном. Немытость Шнак была не протестом против чего-либо, а настоящей грязью. Шнак выглядела чудовищно антисанитарной, больной и слегка сумасшедшей. Грязные волосы сосульками свисали на острую крысиную мордочку. Глаза почти закрылись – Шнак подозрительно щурилась, и от этого у нее на лице появились морщины в самых неожиданных местах, морщины, какие в наше время нечасто увидишь даже у древних старух. Грязный свитер когда-то принадлежал мужчине; на локтях вязка протерлась и распустилась. Свитер дополняли грязные джинсы – опять-таки грязные не модной грязью бунтарской юности, в которой есть определенное кокетство. Джинсы Шнак были грязны по-настоящему, до омерзения: в паху расплывалось большое желтое пятно. Довершали картину поношенные кроссовки без шнурков, на босу ногу. Девушка была очень грязна, но не агрессивно грязна – не как обыватель, желающий своим видом сделать некое заявление. В ней не было ничего поражающего взгляд. Если можно так выразиться, она выделялась именно своей непримечательностью: встретив ее на улице, Даркур, скорее всего, не обратил бы внимания. Но, увидев, на кого фонд собирается поставить большие деньги, Даркур похолодел:

– Мисс Шнакенбург! Надо полагать, мистер Уинтерсен сказал вам, что Фонд Корниша обдумывает возможность представить на сцене обработанную вами оперу Гофмана?

– Зовите меня Шнак. Да. Психованная затея, но деньги ихние.

Голос был сухой, сварливый.

– Верно. Но вы понимаете, что ее невозможно будет осуществить без полного сотрудничества с вашей стороны?

– Угу.

– И фонд может на вас рассчитывать?

– Наверно.

– Директорам фонда потребуется более полная уверенность. Вы ведь все еще несовершеннолетняя?

– Не-а. Мне девятнадцать.

– Вы молоды для работы над диссертацией. Я думаю, что мне следует поговорить с вашими родителями.

– Без толку.

– Почему?

– Они ни хрена в этом не смыслят.

– В музыке? Я говорю об ответственности. Нам нужна какая-то гарантия, что вы выполните свои обязательства. Я хочу получить согласие ваших родителей.

– Они думают, музыкант – это тот, кто играет на органе в церкви.