Робертсон Дэвис - Мятежные ангелы. Что в костях заложено. Лира Орфея

Артур и Мария слушали почти в полном молчании, только Артур время от времени присвистывал. Пора было переходить к главному.

– Вы понимаете, что это значит для моей книги. Это – ее оправдание. Кульминация. У нас есть доказательства, что Фрэнсис – великий художник. Работавший в манере далекого прошлого, но тем не менее великий.

– Но работавший в манере далекого прошлого, – сказал Артур. – Может, он и великий художник, но это значит, что он – автор фальшивки.

– Вовсе нет! У нас нет ни грамма доказательств, что Фрэнсис собирался кого бы то ни было обмануть. Он не выставлял эту картину на продажу. Если бы не война, он бы, несомненно, забрал ее с собой, покидая Дюстерштейн, и меня никто не убедит, что он собирался продать ее как картину шестнадцатого века. Княгиня об этом знает. Картина лежала в чулане в замке, а когда замок был захвачен во время оккупации Германии, пропала вместе с уймой других картин. После войны комиссия, которая занималась возвращением пропавших произведений искусства, вернула ее в Дюстерштейн. Фрэнсис был членом этой комиссии. Тут может быть что-то нечисто, но мы не знаем подробностей. И до сих пор картина хранится в семье, то есть у княгини Амалии.

– Это не отвечает на мой вопрос, – заметил Артур. – Почему он писал в манере шестнадцатого века? И еще, посмотри на эту статью в «Аполло», с объяснениями. Если Фрэнсис никого не хотел обмануть, зачем он написал картину именно так?

– Тут мы подходим к моменту, судьбоносному для моей книги, – сказал Даркур. – Ты почти не помнишь Фрэнсиса. А я его очень хорошо помню. Я не встречал человека, сильнее обращенного внутрь себя. Он прокручивал мысль в голове, пока не приходил к заключению. Эта картина – самое важное из его заключений. Она показывает то, что он считал самым важным в своей жизни, – влияния, супротивные течения, в общем – гобелен, как сказал бы Эл Кран, будь у него шанс. Написав эту картину, Фрэнсис построил свою душу – так же верно, как какой-нибудь медитирующий отшельник или монах-затворник. То, что вы видите на картине, – это весь Фрэнсис, во всей полноте, как он сам себя видел.

– Да, но зачем подражать стилю шестнадцатого века?

– Потому что это последний период, когда художник мог сделать то, что хотел сделать Фрэнсис. Вы знаете хоть одну картину, написанную после эпохи Возрождения, которая открывала бы все, что автор о себе знает? Есть, конечно, великие автопортреты. Но даже Рембрандт, рисуя себя в старости, мог показать только, что сделала с ним жизнь, но не то, как она это сделала. В эпоху Возрождения живопись изменилась – отбросила все аллегорическое, метафизическое, весь язык символов. Вы, наверно, не знаете, что Фрэнсис был знатоком иконографии – это метод, позволяющий понять, что хотел сказать художник, а не только увидеть то, что видно всякому. В «Браке в Кане» Фрэнсис хотел поведать собственную истину, и как можно яснее. Причем не кому-либо другому, а самому себе. Эта картина – исповедь, подведение итогов, обращенное к себе самому. Она – шедевр в нескольких смыслах сразу.

– А кто этот странный ангел? – спросила Мария. – Ты всех персонажей опознал, а его пропустил. По-моему, ясно, что он чрезвычайно важен.

– Я практически уверен, что это старший брат Фрэнсиса. Из набросков, изображающих его, подписан только один, и подпись гласит: «Фрэнсис Первый». Можно только догадываться, что он оказал огромное влияние на всю жизнь Фрэнсиса Второго.

– Как это? Он выглядит идиотом, – заметил Артур.

– По-видимому, он и был идиотом. Ты не знал своего дядю. Он был глубоко сострадателен. О да, его считали мизантропом, и он терпеть не мог глупцов, а порой казалось, что он вообще людей не переносит. Но я его знал – он был невероятно добрым человеком. Надо сказать, что сплошь и рядом, говоря «добрый человек», имеют в виду «слюнявый сентиментальный дурак». Фрэнсис же, как никто, сознавал глубочайшую трагедию хрупкости человеческой жизни. И я совершенно уверен, что причиной тому именно присутствие в его жизни этого уродливого существа, пародии на самого Фрэнсиса. В юности он был романтиком – посмотрите, как он изображал девушку, свою будущую жену, что нанесла ему такую рану. Посмотрите на карлика: Фрэнсис знал этого беднягу и живым, и мертвым и сделал что мог, чтобы своей кистью уравновесить весы Судьбы. Все портреты на картине – это суждения о людях, которых знал Фрэнсис, причем суждения человека, которого грубым пинком вышвырнули из юношеского романтизма в глубоко сострадательный реализм. Артур, я тебя умоляю, не спрашивай меня больше, почему он нарисовал это резюме своей жизни в стиле ушедшей эпохи. Старые мастера были глубоко верующими людьми, и это – картина глубоко верующего человека.

– Мне никогда и словом не намекали, что дядя Фрэнк был верующим.

– Это слово в нашу суетливую эпоху обрело совсем другой смысл, – пояснил Даркур. – Но постольку, поскольку оно означает поиски знания, желание жить не на поверхности, жажду осознавать реальность, которая кроется в глубине, – я даю тебе слово, Фрэнсис был истинно верующим.

– Дядя Фрэнк – великий художник! – произнес Артур. – В голове не укладывается.

– Но это же замечательно! – воскликнула Мария. – Гений в нашей семье! Артур, разве ты не рад?

– У нас в семье было немало способных людей, но их гений – во всяком случае, талант – проявлялся в финансах. И если кто-нибудь скажет, что финансовый гений – это лишь низкая хитрость и жадность, не верь. Это – интуиция, подлинный дар. Но гений такого рода, как дядя Фрэнк… для семьи финансистов это настоящий скелет в шкафу.

– Судя по всему, скелету в шкафу не нравится, – заметил Даркур. – Фрэнсис Корниш громко требует, чтобы его выпустили.

– Тебе еще придется говорить с этими людьми в Нью-Йорке. Как они отнесутся к твоему открытию? Драгоценный шедевр старинной живописи, единственный известный труд Алхимического Мастера, вдруг оказался фальшивкой.

– Артур, это не фальшивка, – вмешалась Мария. – Симон только что объяснил нам, что такое эта картина, и она ни в коем случае не фальшивка. Это – поразительная личная исповедь в форме картины.

– Артур в чем-то прав, – заметил Даркур. – К князю и княгине нужно подходить очень осторожно. Я не могу вдруг свалиться им на голову и заявить: «Слушайте, у меня для вас новость». Они должны сами захотеть, чтобы я приехал. Они должны захотеть узнать то, что я им расскажу. Разница как между «Джек приехал!» и «Джек приехал…».

– Снова народная мудрость обитателей Онтарио? – спросила Мария.

– Да, и притом очень мудрая, если вдуматься. Я не могу просто вывалить на них свое открытие и на том остановиться. Я должен намекнуть, к чему может привести это открытие.

– И к чему же?