Робертсон Дэвис - Мятежные ангелы. Что в костях заложено. Лира Орфея

По дороге домой он думал об уродах, анацефалах и умственно отсталых детях. Таков был Фрэнсис Первый. Но была ли его мать алкоголичкой? Пока что Даркур не нашел тому свидетельств. Впрочем, исследователь-биограф вынужден свыкнуться с мыслью, что каких-то вещей он так никогда и не узнает.

– Да… похоже, что Le Beau Ténébreux был еще более темной лошадкой, чем мы подозревали, – произнесла княгиня Амалия.

– Честное слово, я потрясен! Потрясен! – сказал князь Макс, который любил преувеличенные речевые эффекты. – Я хорошо помню Корниша. Располагающий к себе, но сдержанный; мало говорил, но прекрасно умел слушать; красавец, но будто не сознавал своей красоты. Я считал, Сарацини повезло с таким талантливым ассистентом; портрет карлика Фуггеров был просто шедевром. Жаль, что у нас его больше нет. И в самом деле, карлик Фуггеров был очень похож на карлика в «Браке в Кане».

– Я помню, тот забавный тип Эйлвин Росс именно это сказал, когда Комиссия по искусству при антигитлеровской коалиции рассматривала обе картины. Росс был отнюдь не дурак, хотя и кончил жизнь по-дурацки.

Это сказал Аддисон Трешер. «Именно за ним я должен наблюдать, его должен убедить», – подумал Даркур. Князь и княгиня Амалия знали много всего о картинах и очень много – о бизнесе, но этот человек знает мир искусства, и его «да» или «нет» будет решающим. До этого дня он даже словом не обмолвился, что видел картину «Брак в Кане» еще в Европе. «Даркур, будь предельно осторожен».

– Вы хорошо знали Фрэнсиса Корниша? – спросил он.

– Неплохо. То есть я познакомился с ним в Гааге, когда он вынес то поразительное заключение о неподлинности Ван Эйка. Он из тех, кто не раскрывает своих карт до последнего. Но мне выпало несколько случаев поболтать с ним позже, в Мюнхене, когда там заседала Комиссия по искусству. Тогда он открыл мне кое-что, и это откровение согласуется с вашим неожиданным истолкованием картины, которой мы все любовались столько лет. Вы знаете, как он учился рисовать?

– Я видел прекрасные копии старых мастеров, которые он делал в Оксфорде, – ответил Даркур. Он решил этим ограничиться.

– Да, но до того? Его рассказ был самой поразительной исповедью, какую я когда-либо слышал от художника. Мальчиком он многому научился по книге некоего Гарри Фернисса, карикатуриста и иллюстратора девятнадцатого века. Корниш рассказал мне, что рисовал трупы в похоронном бюро. Бальзамировщиком был конюх его деда. Фернисс потрясающе умел пародировать чужой стиль: однажды он организовал гигантскую выставку-мистификацию своих пародий на всех великих художников поздней Викторианской эпохи. Разумеется, художники его возненавидели, но хотел бы я знать, где эти картины сейчас… Конечно, умение рисовать лежит в основе всех великих картин – но вообразите ребенка, который научился так рисовать по книге! Эксцентричный гений. Впрочем, все гении эксцентричны.

– Вы действительно думаете, что нашу картину нарисовал Le Beau Ténébreux ? – спросила княгиня.

– Фотографии, которые нам показывал профессор Даркур, исключают любую другую возможность.

– Это значит, что жемчужина нашей коллекции уничтожена. Стерта в пыль, – сказал князь Макс.

– Возможно, – согласился Трешер.

– Почему «возможно»? Разве нам не доказали, что это фальшивка?

– Умоляю, только не фальшивка, – сказал Даркур. – Именно это я очень хочу доказать. Картина создавалась не с целью обмана. У нас нет ни клочка доказательств, что Фрэнсис Корниш когда-либо пытался ее продать, выставить или получить от нее какую бы то ни было выгоду. Это глубоко личное произведение, в котором он запечатлел и сбалансировал самые важные элементы своей жизни, и сделал это единственным способом, каким умел, – кистью. Упорядочил то, что хотел рассмотреть, в форме и стиле, наиболее близких ему. Это не значит подделывать.

– Попробуйте объяснить это знатокам искусства, – сказал князь.

– Именно это я намерен сделать в своей биографии Фрэнсиса. И сделаю, простите за нескромность. Не для того, чтобы развенчать фальшивку или опорочить вашу картину, но чтобы показать, каким необычайным человеком был Фрэнсис Корниш.

– Да, дорогой профессор, но невозможно сделать одно без другого. Мы понесем ущерб. Мы будем выглядеть идиотами – или сообщниками в обмане. Вспомните о статье Эйлвина Росса в «Аполло», обо всех исторических параллелях шестнадцатого века. Эта картина хорошо известна в мире искусства. Вы проделали гениальную детективную работу. Люди решат, что мы молчали ради спасения картины – или что мы пали жертвой шутки Фрэнсиса Корниша. Шутки в духе Гарри Фернисса, как только что объяснил нам Аддисон.

– Кстати сказать, теперь я вижу, что толстый художник, рисующий на табличке из слоновой кости, – вылитый Гарри Фернисс, – заметил Трешер.

– Да, юмора Фрэнсису было не занимать. Он обожал шутки, особенно мрачные и не всем понятные, – ответил Даркур. – Но это опять аргумент в мою пользу. Если бы Фрэнсис задумал обман, неужели он поместил бы на картину портрет такого известного художника, причем изобразив его именно как художника за работой? Я повторяю: эта картина была предназначена исключительно для ее автора. Это исповедь, глубоко личная исповедь.

– Аддисон, как вы думаете, сколько стоила бы эта картина, если бы мы не знали то, что рассказал сегодня профессор Даркур?

– На это могут ответить только в «Кристи» или «Сотбис». Они знают, что́ можно выручить за такую картину. Наверняка – много миллионов.

– Несколько лет назад мы были готовы продать ее Канадской национальной галерее за три миллиона, – сказал князь Макс. – Нам нужен был капитал на расширение дела Амалии. Директором галереи тогда был Эйлвин Росс, но в последний момент ему не удалось найти деньги на покупку, а вскоре после этого он умер.

– Три миллиона – это почти даром, – сказал Трешер.

– Мы подпали под чары Росса, – объяснила княгиня. – Он был такой красавец. Мы предложили ему несколько картин за одну цену. Эта была самая дешевая. Но в конце концов они все ушли к другим покупателям. Эту мы решили оставить. Она нам очень нравится.

– А ведь у вас столько других картин, – не очень дружелюбно сказал Трешер. – Но три миллиона – это практически даром. Если бы не то, о чем нам рассказали сегодня вечером, сейчас вы могли бы получить втрое, вчетверо больше.

Момент настал.

– А вы согласились бы продать картину теперь, за сходную цену? – спросил Даркур.

– Продать ее как изысканную фальшивку?

– Продать ее как величайший шедевр Алхимического Мастера, чья личность теперь установлена, – то есть покойного Фрэнсиса Корниша. Позвольте, я открою вам свой замысел.

И Даркур открыл им свой замысел – так убедительно, как только мог.