Робертсон Дэвис - Мятежные ангелы. Что в костях заложено. Лира Орфея

Гвен Ларкин покрутила кольцо-талисман на безымянном пальце левой руки. Она бы даже под страхом смерти не созналась, что это талисман. Она – Сценариус, ее дело – организованность, а не удача. Но кольцо и в самом деле было талисманом – камея эпохи Возрождения, подарок бывшего возлюбленного. Все девицы на побегушках об этом знали и где-то разжились собственными кольцами-талисманами, ибо Гвен была их идеалом.

Даркур не слышал, как объявляли полчаса до начала, – в это время он в своем любимом ресторане развлекал двух сиятельных критиков. Артур и Мария начисто отказались делать что-либо подобное, но грань между сиятельным критиком из Нью-Йорка и почетным высоким гостем столь тонка, что Даркур решил все же принять гостей как следует. Сиятельнейшие критики могут съесть и выпить сколько угодно и остаться совершенно беспристрастными. Известны даже случаи, когда такие критики кусали накормившую руку, сами того не замечая. Даркур знал об этом, но решил, что за скромным ужином сможет преподнести критикам кое-какую информацию.

В отношении Клода Эпплгарта, несомненно самого популярного и читаемого из нью-йоркских критиков, семена, безусловно, падали на каменистую почву [397] …семена, безусловно, падали на каменистую почву… – Ср.: «…иное упало на места каменистые, где немного было земли, и скоро взошло, потому что земля была неглубока» (Мф. 13: 5). , ибо мистера Эпплгарта, театрального критика с огромным стажем, никакая информация не волновала. Он был по специальности остряк. Именно острот ожидали от него читатели – разве его задача не в том, чтобы веселить публику? Он бы не пошел на «Артура», но премьера совпала с его ежегодным визитом на шекспировскую часть Стратфордского фестиваля, и не пойти было бы неприлично. Хотя опера была не его епархией; он был наиболее влиятелен и обычно губителен в жанре мюзикла.

Иное дело был Робин Эдэр, чье слово в отношении оперы было… не то чтобы законом, скорее окончательным суждением ангела-регистратора. Видный музыковед, переводчик либретто, человек потрясающей эрудиции и – редчайшее качество – подлинный любитель оперы, он с интересом выслушал Даркура и принялся его допрашивать, как на суде.

– То, что мне сообщили, настолько туманно, что вызывает еще тысячу вопросов. Если Гофман оставил лишь наброски, насколько полным было либретто? Участвовал ли в его создании Планше? Надеюсь, что нет. Он погубил «Оберона» своей шутливой чепухой. У вас есть связное либретто?

– По словам доктора Даль-Сут, Гофман оставил много больше, чем «наброски». В его записях было много музыки, и вся она вошла в партитуру оперы. Легла в ее основу.

– Да, но что с либретто? Не может быть, чтобы Гофман оставил готовое либретто. Кто его создал?

– Я, как вы увидите из программки.

– Да? А на какой основе? Ваша собственная, оригинальная работа? Вы, конечно, понимаете, что, если эту оперу считать завершением работы Гофмана – когда он там умер, в тысяча восемьсот двадцать втором? – либретто чрезвычайно важно. Оно должно соответствовать самой опере, а это не так просто. Думаете, у вас получилось?

– Не могу об этом судить. Вот что я могу сказать: бо́льшая часть либретто заимствована – либо в точности, либо с небольшими изменениями – у поэта, несомненного гения, современника Гофмана и его пылкого единоверца-романтика.

– И это?..

– Я уверен, что вы, с вашей непревзойденной широтой небанальных познаний, немедленно узнаете автора.

– Загадка? Восхитительно! Обожаю загадки. Я подойду к вам после представления и скажу имя поэта, а вы скажете, угадал я или нет.

– А нельзя ли нам еще шампанского? – спросил мистер Эпплгарт. – Слушайте: кто бы ни написал это чертово либретто, на свете не было еще ни одной хорошей пьесы или мюзикла про короля Артура. Взять хоть «Камелот». Полный провал.

– Ну, теперь это уже заслуженный провал, почти классика, – ответил мистер Эдэр.

– Все равно провал. Я и тогда говорил, и сейчас скажу. Убожество.

– Расскажите мне еще про этот Фонд Корниша, – продолжал мистер Эдэр. – Я так понимаю, это мужчина и женщина с подставным советом директоров. И они желают меценатствовать с большим размахом.

– Не может у них быть денег на действительно грандиозный замысел, – вмешался мистер Эпплгарт, у которого после второй бутылки шампанского несколько улучшилось настроение. – Медичи наших дней! На это все замахиваются. Но в современном мире так уже не бывает.

– Но ведь даже в этом году на деньги меценатов были созданы прекрасные вещи, – возразил мистер Эдэр.

– Слушайте, – сказал мистер Эпплгарт. – Меценатство хорошо работало, когда артисты знали свое место. Некоторые ходили в ливреях. Нынешний меценат – жертва. Артисты распнут его, будут издеваться над ним, пародировать его и разденут догола, если он с самого начала не поставит себя как следует. Когда Медичи или Эстергази попирали артистов, результаты были прекрасные. Стоит меценатам встать с артистами на равную ногу, и все пропало, потому что артисты не верят в равенство. Они верят только в свое превосходство. Сукины сыны!

И он мрачно наполнил стакан.

– Корниши очень старались оставить артистов в покое во время работы над оперой, – сказал Даркур. – Должен признаться, у них осталось впечатление, что артисты в какой-то степени тяготились их присутствием.

– Меня это совершенно не удивляет, – буркнул мистер Эпплгарт.

– Что поделаешь – артистический темперамент. С творцами порой бывает нелегко, – объяснил мистер Эдэр.

Это прозвучало так, будто он не сомневался: он-то занял прочные позиции в мире творчества.

– Уже половина седьмого, – заметил Даркур. – Наверное, пора выдвигаться в театр. Занавес поднимут в семь.

– Терпеть не могу, когда спектакли начинаются рано, – сказал мистер Эпплгарт. – Ужин, считай, испорчен.

– Клод, не ворчи. Как будто ты не знаешь, что это для нашего же блага. Чтобы критики успевали сдать материал в завтрашние газеты.

– Только не в субботу вечером, – отпарировал мистер Эпплгарт, который уже прошел через стадии мрачности и сардонического веселья и теперь, готовясь к работе, вступал в воинственную стадию. – Чертов Артур! Он уже умер, что ж ему даже в могиле не дают покоя?

– Никто не знает, где его могила, – сообщил мистер Эдэр, кладезь информации.

– Сегодня вечером она будет на этой сцене, – сказал мистер Эпплгарт с очевидной уверенностью.

Гвен объявила четверть часа до поднятия занавеса. Из грим-уборных доносился гул, жужжание, иногда – взятая в полный голос нота: это певцы распевались. Слышно было, как с той стороны занавеса прибывает публика – ранние пташки из числа любителей заранее усесться на место и как следует изучить программку. По коридорам мимо дверей грим-уборных ходил Ганс Хольцкнехт, желая артистам удачи. «Hals und beinbruch!» [398] «Ни пуха ни пера!» (нем.) – кричал он, а подвернувшиеся артисты-мужчины к тому же получали от него на счастье коленом под зад.