Исаак Башевис-Зингер - Страсти и другие рассказы

— Вы меня просто завалили подарками.

— Вы заслужили их все.

Я начал задавать ей разные вопросы. Она охотно отвечала. Ее отец — адвокат на пенсии. С матерью Элизабет он развелся и теперь живет в Швейцарии с другой женщиной. Мать страдает ревматизмом и перебралась в Аризону. Там у нее есть друг — восьмидесятилетний старик. Элизабет Абигель познакомилась со своим мужем в колледже. Он там преподавал философию. Еще он был астрономом-любителем и полночи просиживал с ней в обсерватории, разглядывая звезды. Еврей? Нет, Оливер Лесли — христианин, родился в Англии, хотя сам родом из басков. Вскоре после свадьбы он заболел, впал в хроническую депрессию, бросил работу и поселился в доме в нескольких милях от Кротона-на-Гудзоне. Он сделался совершенным отшельником. Сейчас пишет книгу по астрологии и нумерологии. На губах Элизабет Абигель заиграла улыбка человека, давно осознавшего тщету всех человеческих начинаний. А порой ее взгляд становился грустным и даже испуганным.

Я спросил, чем она занимается у себя дома в Кротоне-на-Гудзоне, и она ответила:

— Схожу с ума. Лесли молчит целыми днями, а то и неделями, общается только с Биби. Она не ходит в школу — он сам ее учит. Мы давно уже не живем как муж с женой. Книги стали для меня всем. Когда попадается книга, которая что-то говорит моей душе, это великое событие. Вот почему…

— А кто ведет хозяйство?

— По сути дела, никто. У нас есть сосед. Когда-то он был фермером. Он живет один, без семьи. Он покупает нам еду, а иногда и готовит. Простой человек, но тоже философ в своем роде. Он, кстати, еще и наш шофер. Лесли больше не может водить. Наш дом стоит на холме, и ужасно скользко, не только зимой, но всегда, когда дождь.

Моя гостья умолкла. Я уже привык, что многие из тех, кто писал или приходил ко мне, чудаки, неприкаянные, потерянные души. Элизабет Абигель немного походила на мою сестру. Раз она внучка клендевского раввина, она вполне могла быть моей дальней родственницей. Клендев — недалеко от тех мест, где жили поколения моих предков.

Я спросил:

— Почему Биби живет с отцом, а не с матерью?

— Ее мать покончила с собой.

Зазвонил телефон, и до меня вновь донеслось уже знакомое меканье и покашливание. Я сразу же позвал Элизабет, которая подошла медленно и неохотно, всем своим видом показывая, что ей заранее известно все, что должно произойти. Я услышал, как она сообщила мужу, где лежат капли, и резким тоном попросила больше ее не беспокоить. В основном говорил он, а она лишь отделывалась редкими короткими фразами, вроде:

— Что? Ну, нет.

Наконец она раздраженно бросила: «Понятия не имею», — и вернулась в комнату.

— Это вошло у них в привычку. Стоит мне куда-нибудь уйти — у Биби спазмы, а ее отец начинает названивать и трепать мне нервы. Он никогда не может найти капли, которые — кстати сказать — совершенно не помогают. Более того, он сам провоцирует приступы. На этот раз я даже не сказала ему, куда иду, но он подслушал. Я хотела задать вам несколько вопросов и вот из-за него все забыла. Да, скажите мне ради Бога, где находится Клендев? Я не могу найти его на карте.

— Это местечко в районе Люблина.

— Вы когда-нибудь там бывали?

— Бывал. Когда я ушел из дома, один человек рекомендовал меня в Клендев школьным учителем. Я дал один-единственный урок, после чего администрация школы и я, не сговариваясь, пришли к заключению, что учитель я никакой. На следующий день я уехал.

— Когда это происходило?

— В двадцатые годы.

— Значит, моего деда там уже не было. Он умер в тринадцатом году.

Хотя то, что рассказывала моя гостья, в общем-то не очень меня интересовало, я слушал внимательно. Было трудно поверить, что всего одно поколение отделяет ее от клендевского раввина, его окружения, его стиля жизни. Ее лицо таинственным образом приобрело англосаксонские черты, это была уже ее культура. Но проглядывали в ней и другие страны, другие широты. А может, Лысенко все-таки прав?

Часы показали половину первого, и я пригласил гостью спуститься со мной пообедать. Оказалось, что в это время она не ест. Самое большее, может выпить чашку чаю. Впрочем, если я хочу есть, она готова пойти со мной. В конце концов мы перешли на кухню, и я заварил чай. Я поставил на стол блюдо с печеньем для нее и бутерброды с сыром для себя. Мы уселись за стол друг против друга, как супружеская чета. По столу прополз таракан, но ни я, ни Элизабет не стали его тревожить. Тараканы, живущие в моей квартире, вероятно, знали, что я вегетарианец и не питаю ненависти к их тараканьему роду, который на сотни миллионов лет старше человеческого и, должно быть, переживет его. Элизабет пила крепкий чай с молоком, а я слабый — с лимоном. Отхлебывая чай, я держал кусочек сахара между зубами — как было принято в Билгорае и Клендеве. Поскольку Элизабет так и не притронулась к печенью, постепенно я съел все сам. Между нами воцарилась атмосфера близости, не требующая уже никаких предисловий.

Неожиданно для самого себя я спросил:

— Когда вы перестали с ним спать?

Элизабет начала краснеть, но, залив пол-лица, краска отступила.

— Я вам сейчас кое-что скажу, хотя вы, наверное, не поверите.

— Я поверю каждому вашему слову.

— В физическом смысле я девственница.

Сказала — и словно сама удивилась своим словам.

Чтобы показать, что я не особенно потрясен этим сообщением, я бросил почти небрежно:

— Я полагал, что эта порода давно вымерла.

— Всегда есть последний из могикан.

— Вы никогда не обращались по этому поводу к врачу?

— Никогда.

— А к психоаналитику?

— Ни я, ни Лесли им не верим.

— А разве вам не нужен мужчина? — спросил я, сам поражаясь собственной наглости.

Она взяла чашку и сделала глоток.

— Еще как нужен, но я до сих пор не встретила человека, с которым бы мне захотелось быть вместе. Так было до моего знакомства с Лесли, так все и осталось. Когда мы познакомились, я решила, что Лесли — мужчина для меня, но он сказал, что нужно подождать до свадьбы. Мне это показалось глупым, но мы ждали. После свадьбы мы сделали несколько попыток, но ничего не вышло. Иногда я думаю, что это клендевский раввин не допускает нашей близости, ведь Лесли — не еврей. Кончилось тем, что мы стали испытывать ко всему этому глубокое отвращение.

— Вы оба аскеты, — сказал я.

— Вы думаете? Не знаю. В мечтах я пылкая любовница. Я читала Фрейда, Юнга, Штекеля, но они не способны мне помочь. Странно, что я с вами так откровенна. Знаете, я никогда в жизни не посылала писем писателю. Я вообще терпеть не могу писать письма. Мне даже трудно написать собственному отцу. И вдруг я пишу вам, потом звоню. Как будто один из ваших дибуков вселился в меня. Теперь, когда вы словно вдохнули в меня новую жизнь, я вам еще кое-что скажу. С тех пор как я начала читать ваши книги, вы стали моим любовником. Вы вытеснили всех остальных.