Алексей Будищев - Лучший друг

«Сами себя, вы, господа, в победители записали, а всех нас к рабам сопричислили. Но что же будет с вами, если раб взбунтуется и ту же палку возьмет? Ведь вы же только тем и сильны, что в ваших руках дубина! А если эта дубина в наших руках очутится, тогда что?»

Кондарев повернулся лицом к двери. В его кабинет вошла жена; она опустилась около тахты в кресло и, с участием поглядывая на лицо мужа, спросила:

— Тебе нездоровится, что ли?

Он с равнодушным видом отвечал:

— Голова немного болит и озноб.

— А на завтра гостей позвал? — сказала она ему точно с упреком.

— До завтра пройдет.

Он поправил на ногах чапан, оперся на локоть и заглянул в лицо жены.

Та сидела потупившись и внимательно разглядывала кольца, сверкавшие на ее тонких пальцах.

— Знаешь, Таня, — внезапно заговорил Кондарев, — делать-то мне сейчас нечего, так вот я все лежу здесь и об опалихинской вере думаю. Поганая у них вера, Таня! — неожиданно повысил он голос и даже несколько оживился.

— Но что всего хуже, — продолжал он, — так это то, что они с этой своей верой, как павлин с хвостом фуфырятся. Глядите, дескать, люди, и любуйтесь. Мы вам это всемилостивейше не возбраняем! — Кондарев на минуту замолчал. Жена слушала его молча и не поднимала глаз.

— Я понимаю так, — заговорил Кондарев и огоньки зажглись в его глазах, — я понимаю так. Дошел я до такой веры и глаза закрывши на землю лег. Ухожу, дескать, я отсюда, люди добрые, моченьки моей больше нет, а вы живите, если можете. Это я понимаю, — вскрикнул Кондарев, — но ведь у них совсем не то. У них радость и ликование, словно они золотые россыпи нашли. И это-то в них и противно! И хочется мне другой раз, Таня, — снова резко вскрикнул он сиповатым голосом, — хочется мне эту самую веру их ногою в морду толкнуть, чтобы хоть на одну минуточку самодовольство с нее слетело! — Он замолчал в волнении; розовые пятна мерцали на его осунувшихся щеках.

— Да, — вздохнул он, — идет человек по людским головам, ясный, спокойный и светлый, и думает человек, что порфира антихристова у него за плечьми колышется, и не видит он, что это не порфира антихристова, а собачья шкура. Гнусно!

Кондарев снова замолчал, как бы разглядывая что-то вдали лихорадочно-горящими глазами. Татьяна Михайловна сидела молча, без движенья, с потупленным лицом. В комнате было тихо. Ясный день глядел в широкие окна, и было слышно порою, как стая голубей, играя, срывалась с железной крыши дома с шумом, похожим на встряхиванье ковра.

— Падающего толкни! Что может быть страшнее этого, Таня, — возбужденно заговорил Кондарев с лихорадочным румянцем на лице. — Ведь и собака собаке раны зализывает, а тут человек человека и вдруг… — Он не договорил и закрыл лицо руками.

— Да, — вздохнул он, отнимая от лица руки. — Тот, кто первый фразу эту выкрикнул, мог, пожалуй, и сильным человеком быть; он ее горбом своим заработать мог. А в молитвенник ее, как заповедь, записали дрянь и ничтожество. Это уж верно, Таня, потому что нет ничего легче, как самого себя по шерстке гладить. А если они с вида сильными кажутся, так это ничего не значит, Таня, так как наглость всегда при удаче всемогущей выглядывает, а ты погляди на нее при неудаче.

— Таня! — вдруг вскрикнул он, простирая со стоном руки.

Она бросилась к нему невольным порывом, придвигаясь к его мертвенно-бледному лицу. Его губы кривились, и глаза горели сухим блеском. Казалось, он хотел что-то сказать жене… и не решался. Колебания бегали по его лицу мелкими судорогами. Жена держала его руки и глядела в глаза, с трепетом поджидая его слова.

— Таня, — наконец заговорил он сиплым шепотом, — что если бы, Таня, эта вера живым человеком к тебе явилась, — он передохнул, пережидая судорогу, дергавшую его губы, — хватило бы у тебя силы и мужества, — продолжал он как бы через силу, — ударить этого человека в сердце… из-за угла? — добавил он чуть слышно.

С минуту она глядела в его глаза с недоумением, а затем тихо сняла с своих плеч его руки, безмолвно ушла от него и пересела в дальний угол в кресло. Ее лицо выражало волнение, и глаза светились туманным светом. Он подождал ее ответа, упираясь руками в тахту и не сводя с нее глаз.

В комнате стало тихо; только голуби летали над крышей, свистя крыльями. Кондарева сидела в своем кресле с убитым лицом. Наконец она поднялась с кресла и повернула к мужу голову; ее лицо уже выражало собою решимость и глаза глядели серьезно и мягко.

— Нет, — проговорила она твердо, — я никогда не ударила бы его. Я бы такого человека пожалела! — наконец добавила она.

И она тихо пошла вон из комнаты.

Кондарев припал к подушке лицом.

Только вечером он вышел из кабинета и долго бесцельно слонялся по двору с апатичным лицом. Порою он выходил из околицы и равнодушно глядел в поле, глубоко засовывая руки в карманы поддевки и подставляя лицо прохладе полей. В поле было свежо. Малиновая заря горела на западе, и зеленые бугры полей казались розовыми. И он глядел на эти бугры, устало жмуря глаза и что-то нашептывая бледными губами.

«Не все жалеть можно», — думал он и проходил дальше в поле. Но там он внезапно останавливался точно перед какою-то стеною, долго глядел себе под ноги, на траву межи, поседевшую от росы, как мех, и затем круто повертывал назад, на темнеющий двор.

Его звали ужинать, но он не пошел. Жена вышла к нему несколько встревоженная, с печальными глазами, попробовала его лоб рукою, ласково поговорила с ним и ушла спать, а он все ходил по двору, и странное беспокойство все росло и росло в его сердце. Наконец, когда уже весь двор погрузился во мрак, и розовые бугры погасли в поле, он внезапно подошел к людским избам, вызвал разоспавшегося конюха и приказал тотчас же оседлать себе лошадь. И он торопил конюха, беспокойно касаясь рукой его плеч, точно он собирался ехать к умирающему. А затем, усаживаясь уже в седло, он старательно застегнул все крючки своей поддевки и осторожным шагом выехал за ворота. Некоторое время он ехал тем же осторожным шагом, поглядывая вокруг с тревогой и беспокойством в глазах. Он и сам не знал, куда и зачем он едет теперь, он только чувствовал, что сейчас к нему подошло то, что требовалось разрешить немедленно же и раз навсегда. И он то и дело оправлял на себе поддевку, как бы приготовляясь к чему-то решительному. И вдруг он бешено ударил каблуками бока прыгнувшей от этого удара лошади. Его лицо осветилось смелостью и злобой; лошадь понесла, пригибая вниз голову и крутя шеей, а он злобно рвал повода и думал: «К черту всю эту грязную канитель! Переведаться с ним в честном бою и сейчас же! А там крышка!» Лошадь несла, и топот ее ног будил тишину поля звонкими ударами молота; ветер шумел в ушах Кондарева, а он бешено думал: