Ливиу Ребряну - Ион

Медленно, деловито она сняла с себя платок и положила на перекладину, отделявшую Середену от Недельки. Потом сердито шагнула под петлю, приходившуюся ей вровень с глазами. Она привстала на цыпочки, взялась за петлю обеими руками и продела в нее голову. Долго мучилась, прилаживая петлю на голой шее, придерживая одной рукой веревку, а другой петлю. Пока она стояла, вытянувшись, у нее заныли ноги, она чувствовала, что вот-вот потеряет сознание… Тогда она закрыла глаза и попробовала отпустить веревку. Да и ноги уже обессилели, подгибались колени. Петля затягивалась все туже. Ей не больно было, только все казалось, что она неладно надела петлю, и она досадовала на себя, зачем поторопилась. Почувствовав щекотку в горле, открыла рот и глаза. Вдруг у нее промелькнуло в уме, что теперь она умрет. Она ужаснулась, хотела достать ногами до земли, убежать от смерти. Но тщетно перебирала ногами — никакой опоры не было. Тут она перепугалась, и жгучее удушье охватило ее. Язык разбух, заполнил весь рот, она высунула его… Потом по всему телу забегали мурашки. Она почувствовала страшную, одуряющую сладость, как будто долгожданный любовник в диком порыве сжал ее в объятьях… Она попробовала крикнуть, но только глухо прохрипела два раза… Она изнемогла и мягко повисла. Молнией пронеслись в голове ночная темь, печь, боль, сладость… Потом все спуталось. Выкатившиеся из орбит глаза уже ничего не видели… А язык высовывался все больше, вызывающе, насмешливо, как бы мстя за молчание, на которое она была обречена всю жизнь.

Середена, не слыша шорохов, повернула голову и недоуменно посмотрела. Шевельнула хвостом и задела подол Аны. Ана не шелохнулась. Тогда Середена запустила зеленоватый язык сперва в одну ноздрю, потом в другую и после со скучающим видом принялась размеренно жевать.

Долгое время спустя раздался злобный голос Зенобии:

— Ана!.. Ана!.. Ах, лихоманка тебя возьми, ленивая шкура, охальница!.. День-деньской только и треплется по улице, а ребенка на мою шею спихивает, оглохнешь тут от его реву… Ана!.. Будь и ты проклята, и тот, кто тебя навязал мне в невестки! Чтоб ты издохла, бесстыжая…

— Да я вроде видал, она в хлев пошла, — буркнул Ион, не отрываясь от дела. — Поди заснула там!

Зенобия ринулась туда и распахнула дверь настежь. Веселый свет так и хлынул внутрь… Но в тот же миг Зенобия шарахнулась в ужасе и завопила благим матом:

— Караул!.. Спасите… Сюда!.. Ионикэ!.. Повесилась Ана!.. А, горе-то, батюшки!.. Повесилась!..

Когда Ион увидел Ану мертвой, его как будто молотом ударили в темя. Ошеломленный, стоял он перед удавленницей, зажав ладонью рот, и неотступная боль глыбой давила его мозг. Он припомнил теперь ее страшные слова в ночь свадьбы Джеордже и Флорики. Та особая жалость, порожденная страхом и удивлением, которую невольно испытывает всякий при виде мертвых, на миг потрясла и его. Но потом, когда он уже присмотрелся к жутко обезображенному лицу жены, им овладело недоумение, как он мог чуть не год спать в одной постели с ней, и он подумал, что правильно она сделала, покончив с собой… Немного погодя, по какому-то безотчетному чувству, он прикрикнул на Зенобию:

— Где ребенок, мать?.. Займись ребенком!.. Ступай к нему!..

Тревога за мальчика заслонила все и уже не оставляла его.

Василе Бачу пришел под вечер, когда Ана покоилась на столе, обмытая, убранная, со скрещенными на груди руками. Он долго смотрел на нее, проглотил подступивший к горлу ком, перебросился несколькими словами с Ионом, но оба не глядели друг другу в глаза. Зенобия с подробностями рассказала ему, как Ана пришла из села, положила ребенка на кровать, вышла наружу, что сама она не наткнулась бы на нее, кабы не заплакал мальчонок…

На панихиду собралось почти все село, вся улица заполнилась народом. Хоругви поколыхивало весенним ветерком, он уносил вдаль запах ладана и приносил оттуда волны сладкого аромата яблоневого цвета. По временам раздавался женский плач, священник Белчуг гнусаво бормотал погребальную песнь и потряхивал кадилом. Ион стоял на коленях по одну сторону гроба, Василе — по другую, оба с непокрытыми поникшими головами, как виноватые. Зенобия, тоже на коленях, держала на руках ребенка, укачивая его, чтобы он не хныкал, и все поглядывала вокруг, словно бы хвалилась пышностью похорон. Сокрушенный Гланеташу плакал навзрыд, закрыв лицо руками, и горестно приговаривал:

— Доченька… Доченька…

Точно сквозь сон, слышал Ион пенье попа и ответы дьячка. Мысли его блуждали какими-то странными зигзагами, перескакивая от Аны к ребенку, потом к Василе Бачу, опять к покойнице в сосновом гробу, окутанном дыбившимся крепом, после вдруг к Флорике и снова возвращались к ребенку на руках у Зенобии. И чуть только на мысль ему приходил ребенок, его бросало в дрожь от страха.

Пока священник читал длинную молитву, он вспомнил, как перед выносом гроба пришли Джеордже с Флорикой со скорбными лицами, оба стали говорить ему, что так, видно, богу было угодно, но надо крепиться, все ведь минется на свете… Взгляд молодайки был прикован к нему, печальный, тоскующий, полный укора, и вместе с тем словно бы излучал едва сдерживаемую любовь. Он испугался, что Джеордже заметит это, и потупил глаза. Но теперь он всем сознанием чувствовал этот взгляд, все властительнее вставал он в его воображении, переполняя сердце горечью, из которой, однако, быстро взрастает новая надежда.

Под конец панихиды он вскинул глаза и поймал взгляд Василе Бачу, давно уже сверливший его. Ион побледнел, хотел опять опустить голову и не смог. Взгляд у тестя был точно такой, какой бывает у гигантской змеи, когда она завораживает свою добычу, прежде чем проглотить ее. Но Ион прочел в его глазах вопрос, сначала смутный для него, а потом вдруг ясный, как день: «Где земли?.. В землю уйдут все земли…»

Тут он и догадался, почему сам так много думает о ребенке. Значит, со смертью Аны он лишился бы всего и напрасной оказалась бы его борьба, если бы не ребенок… Значит, только жизнью ребенка и держится его добро, только пока жива душа в ребенке, живо и его добро… Он хотел взглянуть на Зенобию с ребенком, но взгляд Василе не отпускал его, жег, терзал, в нем он, как в зеркале, видел себя: желтый, испуганный, трясется со страху перед нависшей угрозой… А у тестя лицо так и маслилось от язвительной, торжествующей улыбки.

Пока не опустили в могилу гроб с Аной, глаза Василе Бачу преследовали его, не давая пощады, изгоняя из его сердца взгляд Флорики, заставляя забыть обо всем, даже о похоронах, и думать лишь о ребенке, как будто от него зависела вся судьба.

Возвращаясь с кладбища, Ион вырвал ребенка у Зенобии, словно боясь, как бы его кто не похитил. Прижал к груди, прикрыв его своими костистыми руками. Петришор плакал, а он успокаивал его, как многоопытная нянька, все с той же мыслью, что несет на руках всю землю, добытую долгими стараниями и хлопотами. Люди, прежде ругавшие его и считавшие, что из-за него повесилась Ана, увидев его с ребенком, умилились и про себя решили, что не может он быть повинными в смерти жены.