Ливиу Ребряну - Ион

Старик Гланеташу из своего двора, как и всегда, почтительно поздоровался с ним, чинно приподняв шляпу. Вышла и Зенобия с внуком на руках, надрывавшимся от плача; она принялась благословлять учителя: слава тебе господи, вернулся, а то одно горе было без ученого человека в селе, — поп, он все только со своей церковью… Херделя им тоже рассказал, что получил по телеграфу приказ немедленно вернуться в школу, потому что, как он, уж никто не обучит детей. Подошел Мачедон Черчеташу, за ним поодиночке и другие соседи, все слушали Херделю, раскрыв рот от удивления и от радости, так как все жаловались на молодого учителя, что он слишком крут.

— Ну, а Ион где же, Александру? — спросил Херделя у Гланеташу.

— Нешто вы не знаете? — вмешалась Зенобия, оттирая мужа. — Вы же и писали просьбу, чтобы ему дали отсидеть в Армадии…

— Помоги боже и ему! — сказал Гланеташу, чтобы не срамиться перед людьми, что баба заткнула ему рот.

— Так, так, Александру. И в тюрьме люди живут, — ответил учитель, кивнув головой. — Только бы здоров был, а так, не нынче-завтра будет тут!

В этот момент появился и Зэгряну, он шел из Армадии, немножко важничая, вертя в руке дождевой зонт, с которым никогда не расставался, верный учительской традиции не выходить из дому без зонта, подобно тому, как солдат не ходит без винтовки. Юноша с улыбкой поздоровался с Херделей и хотел идти дальше, в школу.

— Подождите меня, коллега, пойдем вместе, нам по пути! — весело остановил его Херделя.

— С удовольствием, коллега! — любезно ответил Зэгряну.

— Все-таки вам придется передать мне школу, — сказал Херделя, выйдя к нему на улицу.

Крестьяне тем временем молча слушали разговор господ.

— Да? — сказал юноша, покраснев до ушей. — Я ничего не знаю… Мне… не сообщали…

Он замялся в полном смущении. Ему было неловко перед крестьянами, те насмешливо улыбались.

— Вчера мне прислали приказ… По телеграфу… Если бы я увидел вас в Армадии, я бы предупредил! — сказал Херделя, достав телеграмму и с жестокостью победителя показывая ему. — Вот, коллега! Сам новый инспектор подписал…

— Да… да… разумеется… идемте… Передам… как же иначе… — лепетал Зэгряну, теряясь от волнения. — Но я удивляюсь, что меня не известили… хотя это ничего не значит. Вероятно, мне сообщат официальным порядком… Это ничего, пожалуйста…

— Непременно должны известить, — тоном превосходства поддакивал старик.

Когда дети в школе увидели Херделю, глаза их засветились радостью. Он отпустил их во двор играть, пока примет государственное имущество. Потом, после ухода Зэгряну, начал урок с таким волнением и жаром, точно впервые вел его. Он распахнул дверь навстречу свежему живительному весеннему воздуху. И несмышленые дети с облегчением слушали и отвечали ему, как будто к ним вернулся их добрый родной отец на место сурового отчима.

Херделя отпустил детей обедать и, желая показаться всему селу, пошел по Притыльной улице, перебрасываясь словечком у каждого двора, и вышел на другой конец села, в сторону Сэрэкуцы. Белчуг был у себя на балконе в забрызганной известью и штукатуркой одежде; он только что пришел из новой церкви, где уже вовсю работали каменщики.

— Здравствуй, Ион! Как живешь-можешь? — теплым и дружелюбным тоном крикнул ему Херделя.

— Благодаря бога, Захария! Поскрипываю помаленьку, — ответил священник, улыбаясь и подходя к калитке.

— Ты знаешь, я опять получил в свое ведение школу! — сказал учитель, не скрывая гордости.

— Хорошо, что ты вернулся, Захария, слава богу! А то Зэгряну — сущее наказание для всех нас! — серьезно и искренне сказал Белчуг.

Они пожали друг другу руки и больше ни о чем не говорили. Херделя пошел домой завтракать, а Белчуг задумчиво смотрел ему вслед.

Когда Иона выпустили из тюрьмы, он лётом помчался домой. Сердце у него стучало, сжимаясь от дурных предчувствий. «Только бы не с ребенком что!» — мысленно повторял он по дороге от Жидовицы в Припас.

Входя в калитку, он явственно услышал сиплый, обессиленный детский плач. «Вот оно… вот… Это меня бог наказывает!»

Петришор лежал на спине поперек кровати и стонал в слезах, закрыв глаза. По временам он поднимал ручонки, сцеплял их и тряс ими, словно силился освободиться от страшной боли… Зенобия у печки сгребала жар, готовясь заговаривать его от сглазу, Гланеташу, пригорюнившись, сидел на краю постели и успокаивал внука:

— Нишкни, детка, ты с дедушкой, нишкни!

Ион бросил свои пожитки на лавку и подошел к постели.

— Отходит… все напрасно, кончается! — сказал он, взглянув на испитое, болезненное личико ребенка.

— Будет тебе, все пройдет… Наверняка сглазил кто-нибудь, мало ли злых людей на свете! — отозвалась Зенобия от печи, раздувая жар.

От ее спокойного голоса весь страх Иона вдруг обратился в неистовую ярость. Ему показалось, что мать хочет уморить ребенка. Он как безумный набросился на нее, схватил за волосы и стал колошматить, рыча:

— Убиваешь ребенка, а?.. Нарочно мне его убила!..

Зенобия с испугу даже не подумала ойкнуть, сжалась в комок и только крякала от ударов. Пришлось Гланеташу выручать ее, в кутерьме и ему досталась от сына порция тумаков.

— Караул, убил, злодей! — заголосила Зенобия, выбегая с растрепанными космами во двор. — Помогите, братцы!.. Караул!..

Она оправила платок на голове и потом опять вернулась в дом, кляня на чем свет Иона, который тем временем поостыл и сидел за столом, уставясь на ребенка, ничего не слыша, кроме бессильного плача, резавшего его как ножом.

Зенобия, стараясь задобрить сына, опять занялась приготовлениями к ворожбе, в которой она, кстати, была большая мастерица. Она пошла, принесла из колодца ведерко воды, налила полный горшок и поставила его на огонь. Потом, держа в левой руке щипцы, взяла один уголек, опустила его в непочатую воду, а ножом, что у ней был в правой руке, провела крест на воде, прошептав: «Девять». Опустила другой уголь, опять прочертила крест и шепнула: «Восемь». И так пока не досчитала до одного. Угли резко пшикали, и старуха зашептала, косясь одним глазком на Иона:

— Беда как сглазили-то его, чтоб тому глаза повылазили!

Стоя, она стала откладывать ножом кресты на воде и сама приговаривала медлительным, тягучим, еле внятным голосом:

— Пресвятая матерь божья пречистая, будь то единый сглаз, сыми с Петришора двумя, будь то двойной сглаз, сыми тремя, будь то тройной сглаз, сыми четырьмя, будь то четверной сглаз, сыми пятью, будь то пятерной сглаз, сыми шестью, будь то шестерной сглаз, сыми семью, будь то семерной сглаз, сыми восьмью, будь то восьмерной сглаз, сыми девятью знаменьями крестными, руками моими обеими!.. Петришору расти большому, хорошему да пригожему, как золото красное, как серебро ясное! И от карего глаза, и от черного глаза, и от голубого глаза отговор моими устами, исцеленье от господа!..