Ливиу Ребряну - Ион

Солнце выше всходило на небо, сбирая своими теплыми лучами капли росы с полей, и все живительнее был воздух. Всюду кругом люди копошились, как белые букашки, с великим напряжением сил добывая плоды земли. У парня пот катил градом по щекам, по груди, по спине, капли скатывались по лбу между бровей и, падая, уходили в глинозем, как бы роднее связывая человека с землей. Ноги у него болели, спина горела, руки отяжелели, точно свинцом налились.

Время подходило к завтраку, он остановился отереть жаркий пот, ливший с него ручьем, от палящего зноя так и горела кровь. Он опять посмотрел в низину, на село. Лицо его засияло радостью. По тропинке медленно взбиралась в гору Ана, неся корзинку и то и дело переменяя руку.

— Эгей, Ануца-а-а! — крикнул Ион, вмиг забыв и жару и усталость.

Девушка была еще далеко, она вскинула голову, увидела его и откликнулась тоненьким, как волосок, голосом:

— Ээ-эй, Ионикэ!..

Ион пошел ей навстречу, в конец покоса, обращенный к тропинке. Лицо у Аны раскраснелось от жары и покрылось потом. Она поставила корзинку и медленно сказала:

— Несу вот поесть отцу… Он с двумя работниками сено косит на горе.

Ион смотрел на нее и невольно думал: «До чего же худущая и некрасивая!.. Ну как полюбишь такую?..»

Девушка, потупившись, попрекнула его с укоризной в голосе:

— Ты не пришел вчера вечером… А я тебя прождала до самой ночи…

— Уж больно я озлился, Ануца, сама понимаешь… Ты видела, как меня осрамил дядя Василе?..

— Будто ты не знаешь, какой он, когда напьется… — Потом, помолчав, она добавила: — А ты и выместил на Джеордже…

— Да потому, что Джеордже ого какой зловредный! — отрезал Ион с таким диким блеском в глазах, что Ана даже содрогнулась.

Они постояли еще немного, не говоря и не взглядывая друг на друга. Потом девушка растерянно взяла корзину и сказала:

— Ну я пойду, а то отец, верно, заждался…

— Иди, иди, — просто сказал Ион.

Ана пошла по тропинке на гору. Пройдя несколько шагов, она обернулась с кроткой улыбкой, а Ион при этом снова подумал еще угрюмее:

«Страх какая худущая и некрасивая, бедняга!..»

Он провожал ее глазами, пока она не скрылась за поворотом. И когда увидел, как она покачивается на ходу, точно захирелая тростинка, в которой нет ни крепости, ни жизни, в нем дрогнуло сердце и он с горечью подумал: «Эх, из-за кого терплю обиды и ругань!»

Он постоял в забытьи, но вдруг опомнился, тряхнул головой, как бы противясь слабости, и сурово сказал себе: «Кисну, как старая дура. Будто уж я не сумею выбиться из нищенства… Чего там, не плоха Ануца! Надо быть остолопом, чтобы отворачиваться от счастья из-за каких-то там слов…»

Он хотел опять приняться за косьбу, когда позади раздался звонкий голос:

— Все лентяйничаешь?

От души его отлегла вся забота, когда он увидел приближавшуюся Флорику, румяную, круглолицую, улыбающуюся, резвую, как само искушение. Оторопев от радости, он пролепетал:

— Отдохнул малость… Шла тут Ана Бачу, и я…

Он сразу осекся, заметив в глазах девушки набежавшую печаль. Он пожалел, что проговорился, и хотел поправить дело, перевести разговор. Но Флорика не дала ему даже начать, сказала с укором:

— Видела… Как не видеть… Небось не слепая… Бегаешь за ней, ровно кобель… Диву даюсь, как только тебе не совестно…

Ион попробовал рассмеяться. И не смог, а сказал тепло, лаская ее взглядом:

— Иль не знаешь, каково нынче на свете, Флорика?.. Жизни не рад… Поверь мне! А в сердце у меня королевной так ты и осталась…

Глаза у девушки налились слезами, она едва выговорила:

— На смех себя выставляешь, лишь бы жениться на ней…

Ион молчал. Потом вздохнул. Кровь кипела в нем. Не проронив ни слова, он обхватил ее, сжал, душа в объятиях, и стал целовать в губы с какой-то дикой страстью. Флорика увертывалась, но с каждым движением еще теснее прижималась к его груди и шептала меж поцелуями:

— Ионикэ… пусти меня… Люди видят… Пусти… Видят ведь… люди…

— Эдак ты работаешь, сынок? — крикнула в ту минуту Зенобия, которая пришла с едой, торопливая и сердитая.

Парень и девушка сразу отпрянули. Флорика, вся багровая от стыда, едва пролепетала что-то и исчезла. А Ион, чтобы скрыть смущение, напустился на мать:

— А ты тоже, наскочила, готова живьем проглотить, словно я день-деньской сложа руки сижу. Лучше бы пораньше пришла, сама суди, солнце-то вон на полдне, вся кошенина в труху пересохла…

Ана пришла на гору, еле переводя дух.

Василе Бачу с двумя работниками усердно косили, лишь изредка перебрасываясь замечаниями.

— Пришла? — неприветливо спросил Василе, увидя Ану.

Ему хотелось повременить с едой, чтобы косцы могли побольше наработать до обеда, он и так им платил довольно дорого.

Старательный был мужик Василе Бачу, когда не блажил. Жизнь у него была тяжелая и вся прошла в труде, но всегда он держался в крепких хозяевах. Родители, кроме худой жизни, ничего ему не дали. Женился он на богатой и некрасивой девушке, но надышаться на нее не мог, потому что она олицетворяла собой весь тот достаток, который вывел его из нужды, — земли, дом, скот. Богатство открыло простор его трудолюбию, жажда копить добро завладела его душой. Он жил в вечном страхе, что грянет беда, как гром среди ясного неба, и прахом пойдут все кровные труды. Первые трое детей у него померли, и года им не сровнялось. Ана была четвертой. После нее родились еще двое, но не жили… Василе Бачу все ждал мальчика. И наконец дождался, но и тот был не жилец, вздумал явиться на суетный свет ногами вперед и причинил одни муки и горе. Повивальная бабка, сама мать роженицы, перепробовала все заговоры и травы. Тщетно. Неделю напролет в доме стоял стон и крик. Тогда Василе кинулся звать доктора Филипою из Армадии. Доктор как посмотрел ее, так и ахнул, обругал их всех за то, что не дали раньше знать, потом сказал, что теперь поздно, она уже синеть начала, чудеса один только бог творит, надо было свезти ее в больницу в Бистрицу, чтобы ребенка из чрева извлечь. Бачу заплатил ему один злотый серебром и отвез его домой на подводе. Пока сам вернулся, жена испустила дух. Ребенок часа два еще шевелился, бабка даже собиралась заколоть его иглой, чтобы, кой грех, не погребли живым, некрещеным, и будет тогда по ночам являться с того света, людей страшить… Вместе с женой похоронил Василе Бачу и часть своей души. Не стало той охоты к работе, как будто уже не для кого было стараться… Осталась в утешение Ана, походившая на мать, но она же и озлобляла его, потому, что ребенок свел в могилу жену, его опору в жизни. Он попробовал заглушить тоску ракией. И так как действительно забывал все, когда был пьян, он стал напиваться все чаще. Ему осточертело все на свете, душа его была точно выпотрошенный кошель. Что ни наживал теперь, пропивал. День ото дня он делался бесшабашнее. Только землей дорожил по-прежнему. Страдал при мысли, что придется кромсать ее, чтобы выделить Ане приданое, когда пойдет замуж. Не раз бился, придумывая способ, чтобы ничего не давать, пока сам жив. Джеордже Томы Булбука казался ему единственным, кто бы мог и так взять дочь, подождав с приданым до его смерти. Ана открыто не противилась. Это еще больше раздражало его. В Ионе он чуял врага. Каким он был сам в молодости, точно таков и сын Гланеташу. Хочет завладеть его добром. Потому он и кипел лютой ненавистью, едва только видел его. И тем яростнее изливал свою ненависть на Ану, потому что она была ближе его сердцу…