Ливиу Ребряну - Ион

Он метнул на нее исподлобья гневный взгляд, потом, натачивая косу, спросил через плечо:

— А с кем ты под горой стояла?

— С Ионом, — простодушно ответила девушка.

— Гм, с Ионом, — пробурчал Василе Бачу. — Значит, так… Видно, попусту я тебе по-отечески говорю, ты все равно делаешь, как тебе вздумается… Хорошо, дочка, хорошо… Будем знать. Раз такое дело, я тебя наставлю на путь истинный…

Говоря, он все сильнее разъярялся, сыпал бранью и попреками. Однако не выпускал косы из рук, даже вроде спорее откладывал ряд. Два косца волей-неволей должны были поспевать за ним, потому что он шел впереди. Таким образом он и отводил душу руганью, и не давал работникам прохлаждаться.

Ана вынимала из корзинки горшки в тени дикой яблони на краю покоса… Крупная брань, при людях, так и хлеставшая ее, была ей мучительна. И все же она примиренно терпела, утешая себя тем, что страдает ради Иона. Подумав это, она села подле корзины и обратила взгляд на косогор, где он должен был работать. Она увидела, что он все там же, но вроде как не один… Ее бросило в дрожь. Она замигала, точно туман застлал ей глаза. Нет, зрение не изменило ей. Он обнимал какую-то женщину. Ее он небось не поцеловал, а с той вон обнимается. Вся кровь бросилась ей в лицо, и тут вдруг она совершенно ясно, как вооруженным глазом, увидела Флорику. Тяжкая боль пронзала ей грудь, но она не могла оторвать от них глаз. Точно сквозь сон, слышались ей угрозы отца:

— Скорее на куски тебя изрублю, а Гланеташам на посмешище не достанешься… По крайней мере, буду знать, что сам породил тебя, сам и порешил…

Но голос отца не затрагивал ее души, потому что душа ее окаменела от горечи. Ана чувствовала себя обессиленной и покинутой. Обниманье Иона с Флорикой казалось ей нескончаемым, поглощало все ее внимание. И только побелевшие тонкие губы еще могли прошептать, дрожа от муки:

— Не любит он меня… Нет, не любит… О, господи, господи!..

Село бурлило. Стычка на гулянье и особенно баталия в корчме передавались из дома в дом с разными прибавлениями.

Тома Булбук чуть свет поднял с постели священника Белчуга и нажаловался, что Ион изувечил его сына. Поп возмутился, потому что Тома, щедрый на приношения, был столпом церкви, и пообещал в ближайшее воскресенье сделать с амвона внушение драчуну Гланеташу, научить его людскому обращению. Тома, страшно довольный таким ответом, рассказывал потом каждому встречному, как рассердился священник и что говорил ему, а после отправился работать вместе с Джеордже, который отделался лишь огромным синяком и встал здоровешенек, как ни в чем не бывало.

Женщины — те и вовсе, где только сходились, приплетали все новые подробности. Многие божились, что сами были при этом и видели, как у Джеордже раскололся череп, когда Ион ударил его горбылем, как у него все мозги вывалились на землю… Другие доподлинно знали, что сын Томы при смерти, а кто посмелее, кричали, что он еще ночью помер и Тома ходил к попу сговариваться насчет похорон…

В семье учителя Хердели весь день только и разговора было что о вчерашних происшествиях. Титу, обыкновенно не вылезавший из постели до полудня, на этот раз поднялся в девятом часу и тут же бросил вопрос:

— Слыхали, какая нынче ночью драка была?

Все уже знали, потому что Херделя, ложившийся с курами, вставал чуть свет и выходил во двор обмениваться новостями с прохожими. Самое важное ему рассказал Мачедон Черчеташу, который по понедельникам выискивал себе работу дома, чтобы исцелиться от воскресного перепоя.

— Я как раз попал туда, когда это произошло… — загадочно сказал Титу, обувая ботинки.

Лаура и Гиги, младшая в семье, насели на него, требуя рассказать все до точности. Даже и г-жа Херделя, занятая стряпней обеда у печки, навострила уши. Но, вопреки их настояниям, Титу замкнулся, как сфинкс.

— Стойте, стойте! — только и восклицал он, одеваясь с поспешностью военного человека. — Дайте мне прежде купить табаку, потом я вам расскажу…

Он чувствовал себя таким гордым, точно сам был героем или по меньшей мере жертвой драки. Хоть он и мог бы подпустить ряд подробностей, одна другой страшнее и завиральнее, его все же грызло честолюбие, хотелось осведомиться из первых рук, прежде чем говорить. На то и был предлогом табак, — Аврум — самый достоверный источник, у него можно будет позаимствовать все сведения.

Но корчмарь помрачнел как туча, когда Титу стал выспрашивать его. Он ничего не видел, ничего не знает… Он побаивался, как бы не было каких последствий драки, не притянули бы и его, могут еще и лавку закрыть. Может, жандармы нагрянут или суд будет… как знать? В коммерции молчание — всегда золото.

На свое счастье, Титу встретил Думитру Моаркэша, постоянного клиента корчмы, у него он быстро разузнал столько, что мог расписать почти сенсационную историю. И уж потом он до самого обеда пичкал мать и сестер разными подробностями.

Вся семья Хердели горой стояла за Иона. Они говорили, что и поделом он оттрепал брюхана Джеордже… Что он насмехается над Ионом, таким дельным парнем? Пристрастность эта была не совсем бескорыстной. Учитель минувшей зимой сзывал помочь — возить ему дрова селом. Уклонились только богачи во главе с Томой. С тех пор все семейство невзлюбило Булбуков. Херделя даже как-то раз сказал при крестьянах: «Ну попадись мне когда-нибудь в руки и Тома и остальные… Я тоже сыграю с ними штуку…»

Когда происшествие с дракой было уже совершенно исчерпано, у Титу явилась потребность разнести весть и дальше.

Он хорошенько обдумал это решение, а за обедом, плотно поев и выпив несколько стаканов воды, восторженно воскликнул:

— Вот посмотрите, как удивятся в Армадии и Жидовице!

Он встал из-за стола прежде всех, облачился в лучшее свое платье, прихорошился и пошел, буркнув с напускным недовольством:

— Пойду прогуляюсь, а то заплесневеешь от скуки…

Он направился в сторону Жидовицы небрежной походкой, насвистывая и вертя камышовую тросточку.

Титу был семейной гордостью. Ему было двадцать три года, он был высокий, даже долговязый, с плоским лицом, с бледно-голубыми глазами и широким лбом. Усы у него не отрастали, и потому он сбривал их, говоря, что придерживается англо-американской моды. Все семейство уверяло, что юноши умнее его не найдешь во всей округе. Впрочем, в школе он учился неплохо. Вступил в нее под начало своего отца, который и выпустил его «с отличием». Когда он перешел в лицей в Армадию, стал подвигаться туже, в третьем классе он жаловался, что его преследуют учителя, и это побудило Херделю перевести его в венгерский лицей в Бистрицу. «Пускай, благо поучится и венгерскому, — говорил учитель, — в наше время ничего не добьешься, если мало-мальски не изъясняешься на языке властей». Однако и тут он не очень-то ладил с учителями, и по окончании шестого класса в семье решили определить его в немецкий лицей. «С немецким языком, — говорил учитель, — можешь объехать весь свет». Но вступительная плата была слишком высокой, а у Хердели к сентябрю не оказалось требуемой суммы, поэтому Титу остался дома готовиться за последние два класса. Когда пришло время экзаменоваться, обнаружилось, что плата за экзамены экстерном еще больше, а денег у Хердели стало еще меньше, и Титу, после крупной ссоры, совсем отказался от ученья, да ему и приелась вся эта пресная зубрежка. На последовавшем затем семейном совете восторжествовало мнение девиц: Титу будет коммунальным письмоводителем. Правда, решение это глубоко опечалило г-жу Херделю, которая давно прочила Титу в священники в Монор, свое родное село, — мальчик выдался в нее, у него был очень красивый голос… А пока Титу собирался на курсы письмоводителей, стали строже условия приема: с него требовали степень бакалавра. Херделя тогда предложил ему поступить в Нормальную школу [10] Нормальная школа — педагогическое училище. , чтобы потом учительствовать в Припасе, на его месте, — пока Титу окончит, и самому ему как раз подойдут пенсионные годы. Но Титу приходил в ужас от такого будущего. Скорее поденщиком, чем учителем… И противился он так яростно, что никто уже не осмеливался поминать ему про это. Однако нельзя было и так сидеть, ведь он не мальчик. Как же бездельничать? На него будут коситься… Тогда Херделя, будучи в большой дружбе с письмоводителем из Салвы, уговорил его взять Титу к себе помощником-практикантом за полный пансион, ну и сколько-то на карманные расходы. Титу уехал, пробыл в Салве три месяца, почти не работал, заскучал и опять вернулся домой. Пустые хлопоты, не нравится ему письмоводительство, и все. А если бы даже и нравилось, то без диплома какие у него перспективы на этом поприще? Это значило бы остаться на всю жизнь практикантом, каким-то несчастным писаришкой, всеобщим посмешищем. При его-то честолюбивых помыслах, когда он чувствовал, что может и должен стать человеком заметным… Он запоем читал стихи, романы. Особенно с тех пор, как бросил ученье, он читал все, что попадалось под руку. А начитавшись, стал и сам пописывать. Сначала украдкой, потом более явно и, наконец, уже всерьез. И когда в один прекрасный день журнал «Фамилия» [11] «Фамилия» («Семья») — журнал, издававшийся на румынском языке с 1865 по 1906 год сначала в Будапеште, затем в Орадя-Маре. опубликовал его стихотворение из трех строф, он решил бесповоротно, но втайне: он будет поэтом. Сестры смотрели на него как на человека выдающегося, и родители, хотя в душе не совсем понимали, как это Титу будет кормиться и одеваться на стихи, все же разделяли мнение девиц. Господа в Армадии, и особенно дамы и барышни, с удивлением и завистью прочли под напечатанным стихотворением имя сынка учителя из Припаса. Вскоре все признали его поэтом. И Титу читал и писал до поздней ночи, тушил лампу, ждал впотьмах вдохновения, слагал в уме стих, быстро зажигал лампу и увековечивал его на бумаге… Херделя иногда пробовал ворчать, что он переводит слишком много керосину, но Титу, завороженный своей музой, и слушать не хотел таких земных попреков…