Ливиу Ребряну - Ион

Они постояли несколько минут, не шевелясь, прислушиваясь к всхрапыванию. Различали стук своих сердец, изнывших от напряжения. Храп вдруг оборвался густым кашлем. Василе Бачу зашевелился на постели, как будто собираясь встать. Ион похолодел. Девушка отчаянно сжала ему руку. Но старик чуть по-ворошился, опять повернулся на спину и захрапел еще усерднее.

Ана спала на печке за трубой, там были свалены в кучу коврики, одежки, подушки, простыни. В печке под грудой золы шипели сырые ольховые полешки… Девушка дотянулась на цыпочках до его уха и зашептала, сжимая ему руку:

— Оставь суман на припечке… Не зашуми, а то убьет нас обоих!..

Хрустнув суставами, Ион взобрался на постель.

Он обнял Ану, она дрожала, точно ее била лихорадка. Потом Ана стала шептать ему всякие укоры, жаловаться и упрашивать, чтобы он был смирным. Ион спокойно слушал ее, а сам настораживал уши в сторону кровати Василе Бачу, которая стояла изножьем к их головам. Он боялся, что шепот Аны разбудит его, и зажал ей рот поцелуем. Потом порывистым движением заголил ее. Девушка обвила руками его шею, сдавила так, точно хотела задушить его, — откуда и сила взялась, и залепетала ему на ухо жалобно, но покорно:

— Ионикэ… что ты… что ты… не надо… не надо…

У нее хлынули слезы, и она плакала, всхлипывая, не переставая шептать бессвязные мольбы, Ион успокаивал ее, целуя:

— Молчи… Молчи… Молчи…

Но всхлипывания Аны были все безудержней и вдруг разразились глухим, отрывистым вскриком, она даже сама испугалась и впилась зубами в губы Иона.

Крик ее пронизал тьму и протяжно прозвенел в ушах Василе Бачу, который хоть и был мертвецки пьян, проснулся и прислушался. Услышав всхлипыванья, он недоуменно проворчал:

— Вы чего там делаете?

От его сиплого голоса у любовников застыла кровь в жилах. Ана сразу онемела, подавшись в объятья Иона.

Так прошла минута. Бачу послушал в полусне-полуяви. Потом пошарил рукой на лавке у изголовья кровати, как будто искал спички. В его одурманенном хмелем мозгу мелькнула догадка о том, что происходит на печке, и он было сделал движение встать. Но тотчас подумал, что это, верно, Джеордже и, стало быть, можно оставить их в покое. Эта мысль успокоила его. Он только грубовато пробормотал, прежде чем сон разобрал его:

— Ты смотри там… не того… сама знаешь… срам… скотство…

Любовники не проронили ни звука. Они замерли, обнявшись, не шевелясь, точно слились навсегда. Вскоре храп опять заглушил их поцелуи…

Ион слез с печки, когда пропели вторые петухи, и Ана проводила его до ворот. Стужа казалась еще лютее, а тьма еще угрюмее.

— Ох, и боюсь, как бы не затяжелела я! — проговорила Ана, стуча зубами, и ее тихий голос разнесся в ночном безмолвии, как гулкий крик.

Ион закусил губы, чтобы сдержать свою радость. Он чуть ущипнул ее в щеку и потом пошел, довольный, оставив Ану у ворот.

Мягко падали неторопливые снежинки, мирно ложились на ее волосы, плечи, щеки, она чувствовала, как они тают на ее руках, точно холодные и пугающие поцелуи. В тот момент, когда уже не слышно стало шагов Иона, Ана увидела вдруг, как из канавы напротив поднялся человек и двинулся прямо к ней.

— Джеордже! Джеордже! — зашептала Ана, в ужасе убегая домой.

Калитка хлопнула позади с таким треском, как смертоносный выстрел.

Джеордже спрятался в канаве, как только стемнело, он видел, когда вошел к ней Ион, и ждал, когда тот уйдет. Он ясно расслышал слова Аны, словно она сказала это ему самому, содрогнулся от отвращения, но душа его больно заныла от пустоты. Ноги у него стали как свинцовые, и все-таки он бессознательно тронулся с места. Стал посреди улицы, лицом к дому, придавленному тьмой. Постоял так, ошеломленный и потерянный, застыв, точно каменный столб. Сырость пронизывала его до костей. Потом он опомнился. Презрительно сплюнул и с огромным облегчением бросил:

— Сука!..

За неделю до рождества, все утра по селу стоял отчаянный визг. Откормленные свиньи превращались в окорока и колбасы, которые должны были подкрепить людей, отощавших за долгий пост. Чем ближе подходили праздники, тем больше томились по ним крестьяне, заранее облизываясь в предвкушении долгожданного разговенья. Во время рождественского поста только поп и учитель ели скоромное, — Белчуг из-за своего несчастного желудка, а Херделя просто не хотел поддаваться поповским бредням…

В прежние годы в эту пору Ион, бывало, слыша визг свиней, еще больше сокрушался о своей бедности и досадовал, видя, что во всем селе только Гланеташу да цыгане не палят костров, не смолят свиней. Кое-кто из цыган и то ухитрялся разжиться к празднику, хоть одного боровка да закалывал. Ион проклинал свою судьбу, судившую ему быть самым что ни на есть последним на селе. Теперь же, хотя Гланеташу, единственный в Припасе мастер по закланию тупорылого племени, плату за убой брал одной натурой, чтобы на праздники не остаться без мяса, Ион не падал духом. Его костистое лицо так и сияло. А однажды вечером, когда Зенобия начала причитать, он даже остановил ее, миролюбиво заметив:

— Ничего… Скоро и у нас все будет…

Херделя как-то сколачивался с деньгами и каждый год забивал двух свиней — он очень любил колбасу и свинину, кроме того, нужно было запастись салом, иначе пришлось бы покупать его на базаре, а такой расход был не по карману учителю. На этот раз убой свиней приобретал особую важность, потому что в январе собирались справить Лаурину помолвку и в праздничной стряпне первостепенная роль отводилась свинине. На помолвку должны были приехать и родители Пинти, а перед ними семье Хердели хотелось не ударить в грязь лицом.

Учительские свиньи, купленные среди лета и откормленные кукурузой, еле ворочались в хлевушке, и убой только избавлял их от злой погибели, — они бы неминуемо задохлись от собственного жира, как сказал Гланеташу, смотревший их дня за два до рокового срока.

Чуть свет он явился в сопровождении Иона и Зенобии. У Херделей весь дом был на ногах, девицы, правда, забились в гостиную, зарыли головы в подушки и заткнули уши, чтобы не слышать предсмертного хрипа обреченной животины.

Гланеташу с большим старанием натачивал нож и распределял роли: Ион ухватит свинью за уши, повалит на бок и будет держать ей голову, Херделя и Титу налягут на задние ноги, Зенобия пособит у передних, а г-жа Херделя будет собирать кровь в таз… Однако дело пошло не так гладко, как полагал сельский резак. Свиньи, заслышав звуки натачивания инструментов, беспокойно захрюкали, точно учуяли опасность. Учитель распахнул дверцу хлевушка, но напрасно: свиньи никак не желали выходить оттуда. Ион схватил одну из них за уши и с превеликим трудом выволок наружу. Г-жа Херделя, по своей сердобольности, не могла подставить таз там, где следовало, и кровь больше разлилась по сторонам, образовав огромное красное пятно на свежем снегу. Визг делался все гуще, перешел в протяжный хрип, слышавшийся все реже, потом те, кто держал свинью, почувствовали, что она бездыханна. Гланеташу вытер окровавленные нож и руки о щетину убиенного животного, а Зенобия, ощупав хребтину, объявила, что сала на ней больше чем в ладонь… Тем временем вторая свинья захлебывалась испуганным хрюканьем, и когда Ион отворил хлевушок, она выкатилась наружу так прытко, как только позволял ей драгоценный жир, и попыталась спастись от смерти бегством. Нож Гланеташу настиг ее у самых ворот и оборвал ее жизнь.