Ливиу Ребряну - Ион

Такой эгоизм, — а на него Титу, впрочем, наталкивался всюду, — привел его к мысли уехать куда-нибудь. Он верил, что в любом другом месте люди охотнее приносят жертвы на алтарь идеи. Хотя он постоянно возглашал, что энергичная деятельность — мать успеха, сам по-прежнему проводил все дни в Армадии, в пивной «Рахова» или «Гривица», где и он и другие восторженные молодые люди упивались громкими словами, предавались мечтам, замышляли смелые проекты и распоряжались судьбой народа. Будучи уверены в успехе, они раздували его масштабы. Им казалось, что избрание Грофшору революционизирует не только их страну, но и всю Европу.

Они наперед знали, какими громовыми речами Грофшору потрясет парламент, и ясно видели то время, когда Трансильвания разом воспрянет и упадет в объятия Румынии, подобно потерянному и обретенному дитяти, когда гонимые на протяжении веков займут наконец надлежащее место среди народов, как достойные потомки властителей мира…

Вечером, попадая после таких окрылений домой, в душную атмосферу действительности, Титу чувствовал, что падает с небес в грязь, и бессильно метался. «Нужно уезжать отсюда, иначе я задохнусь!» — твердил он себе после очередной ссоры с отцом, не желавшим и слушать его доводов.

При всем отвращении к конторским занятиям, он сам подыскал себе место помощника письмоводителя в Лушке и как-то вечером, незадолго до выборов, после особенно бурного спора, заявил, что уедет, как только узнает исход борьбы, потому что ему опостылела такая жизнь, без всяких идеалов, где одна только грязь житейских мелочей. Заявление это было сделано в пику отцу, но тот обрадовался, слыша такие речи, и поздравил Титу, — мол, наконец-то взялся за ум.

В канун выборов через Припас прошли две роты гонведов [24] Гонвед — хонвед (венг.) — защитник отечества, солдат венгерского подразделения. , прибывших на подмогу жандармам, которых нагнали со всего края для охраны порядка.

— Вот что вы поддерживаете, осторожные господа! — сказал Херделе Титу, указывая на солдат, еле волочивших ноги. — Вместо доводов вы нам выставляете штыки!

Наконец настал и знаменательный день с погодой на славу… Армадия кипела оживлением, как роящийся улей. Всех охватило лихорадочное возбуждение. С гор и низин все прибывали кучками крестьяне во главе со священниками и учителями, одни пешком, в пыли и в поту, другие на каруцах, но все были веселые, то и дело кричали: «Да здравствует!»

От двухбашенной церкви по площади и по обеим сторонам улицы до примарии, где происходили выборы, тянулись цепи жандармов с примкнутыми штыками, с развевающимися петушиными перьями на шляпах; они осаживали толпу, теснившуюся за их спинами; гаркали «давай назад», грозя ружьями. Посреди площади, у креста с дощатой оградой, стояла группа лицеистов-старшеклассников в окружении молодых преподавателей и храбрецов-студентов, они пели «Пробудись, румын» и по временам выкрикивали хором: «Да здравствует депутат Виктор Грофшору!» Их ряды доходили до цепи жандармов, передние аплодировали избирателям-румынам, улюлюкали евреям и венграм, направлявшимся в примарию. Здесь, за спиной здоровенного жандарма с огромными, напомаженными до лоска усами стоял и Титу, красный от энтузиазма, осипший от пения и крика. Площадь была запружена невыбиравшими крестьянами, которых привели сюда для манифестации, они ревели то «да здравствует», то «позор».

Белчуг пришел загодя, и с ним человек двадцать припасовцев, но у церкви жандармский офицер отправил за цепь тех, у кого не было избирательных листков, поэтому священник прошествовал к месту голосования только с шестью сельчанами, горько улыбаясь на аплодисменты толпы. Титу восторженно выкрикнул: «Браво, Белчуг!», — а поп польщенно и скорбно ответил:

— Не по моей вине нас так мало, вы это хорошо знаете!

Солнце палило. Становилось все жарче. Люди устали от долгого стояния, обливались потом, сердились, напирали на жандармов, сами не зная зачем, а те с искаженными лицами рявкали на них и с руганью колотили прикладами.

Около полудня Грофшору в сопровождении друзей прошелся по улице к церкви, чтобы показаться собравшимся. Воодушевление вспыхнуло разом, точно пламя, в которое подлили масла. Пение, крики «ура», возгласы сливались в неистовый гам. Толпа навалилась на цепь жандармов, чтобы разглядеть кандидата. «Ура! Да здравствует Виктор Грофшору!.. Долой ренегатов!..» Жандармы отбивались, орудовали ружьями, пытаясь сдержать людской поток. Один из них, обозлясь, что мужичье не признает его, ткнул штыком в гущу народа и задел старика крестьянина, пытавшегося выбраться из свалки; тот начал стонать.

— Позор!.. Улю-лю-лю!.. Долой их!.. — заревела толпа и еще смелее ринулась на цепи.

— Назад!.. Назад!.. — кричали жандармы, колотя ружьями проскочивших сквозь линию.

Грофшору, увидав, как жандарм двинул штыком, бросился к раненому крестьянину, бурно обнял его, а толпившиеся загудели от восторга, переспрашивали друг друга: «Что там? Что такое?» Потом он выступил на середину улицы, снял шляпу, отер пот и звучным голосом начал:

— Граждане! Пролилась безвинная кровь! Террор…

Но ему не пришлось договорить, жандармский офицер обрезал его, заявив, что нельзя подстрекать народ. Грофшору стал препираться с ним, протестующе размахивая руками, а его приверженцы в поддержку усердно кричали:

— Да здравствует!.. Да здравствует!..

В это время на площади появился Херделя с пятью избирателями, робкая улыбка светилась на его лице, он опасливо поглядывал по сторонам. Заслышались крики: «Да здравствует!» — но чей-то грубый голос проревел: «Позор! Ренегаты!.. Долой!» — и все сразу заулюлюкали, а меж сверкающих штыков замелькали сжатые кулаки. Испуганный Херделя почувствовал дрожь в коленях, но улыбка, точно маска, так и не сходила с его лица… Лицеисты насмешливо затянули «Вечную память» пронзительными, нарочито фальшивыми голосами, под неослабные крики: «Позор!»

Титу, охваченный острой жалостью, притаился за спиной жандарма, встревоженно следя за отцом. Тот выглядел постаревшим, лицо у него до того побелело, что короткие седые усы едва различались на нем.

— Ренегат!.. Позор!.. Предатель!.. Долой!.. — вопили вокруг Титу десятки голосов. В волнении он поднял руки, точно хотел остановить поток нещадных оскорблений.

Грофшору, все еще перекорявшийся с офицером, завидев Херделю, повернулся и негодующе бросил ему:

— Нехорошо, господин Херделя, что именно вы…

Учитель остановился, не проронив ни слова. Но тут вмешался офицер:

— Пардон!.. Прошу не терроризировать избирателей! Здесь не разрешается оказывать давление! — заявил он, становясь между ними, и потом добавил, обратясь к Херделе: — Проходите, проходите, господа!