Ливиу Ребряну - Ион

— Отчего вы не помиритесь, Василе? Люди должны в согласии жить…

— Да с кем будешь мириться, чудак-человек? — гаркнул Бачу, хватив стаканом об стол, и опять начал рассказывать про свои обиды: мол, зять хочет без угла его оставить, по миру пустить.

В этот момент в корчму зашел Ион. Он пришел сюда с умыслом, зная, что застанет тестя, хотел попробовать столковаться с ним, чтобы увести жену домой. Но сел за другой стол и, отдуваясь, крикнул:

— Хозяин!.. Эй, хозяин!.. Дай-ка и мне лиходейной!

Аврум еще не успел принести ракию, как Тома позвал Иона:

— Иди-ка сюда, Ион! Иди, иди, небось никто не съест…

Ион неловко подошел к их столу и каким-то чужим голосом сказал:

— Здорово, тесть…

— Какой там тесть! — вскинулся Василе полушутя, полусердито. — Это мне надо тебя тестем величать, твоя жена, как я посмотрю, больше у меня околачивается.

— А моя это вина? — отрезал Ион, по-шутовски сгорбив спину.

— Мой вам совет, помирились бы вы, как добрые люди, будет вам на смех-то себя выставлять! — заговорил Тома, косясь то на одного, то на другого. — Ей-богу! Подсаживайся, Ион, вот сюда!

Ион уселся, расстелив на скамью красный платок с зелеными цветами, чтобы не запачкать одежду. Тома сразу навел их на разговор. В другое время они бы загорячились, переругались, осипли от крика, теперь же оба были спокойны, деловиты, хладнокровны, как два потерпевших торгаша. Под конец Василе стал предлагать Иону половину земель и дом, обещая переписать это на обоих когда угодно, лишь бы не было разлада. Ион ответил, что пускай лучше суд решит, раз он не желает отдавать обещанное на сговоре, хотя Ана может перейти к нему когда угодно, против нее у него ничего нет… Тома понукал каждого поступиться чем-нибудь и заставил их подать друг другу руки.

— Ладно уж, пускай будет так, как вы говорите, — буркнул Ион с загоревшимся взглядом. — А суд само собой… Пока что будь по-вашему, но суд пускай мое полное право признает! Если ты мне по доброй воле отдашь то, что сейчас обещаешь, меньше будем судиться!

Василе Бачу не хотел слышать о суде и рассердился. Но Тома заставил их второй раз подать руки, благодушно сказав:

— Пусть, пусть его говорит, он ведь помоложе и безрассудней! Пусть его… До суда еще сколько время пройдет, а там, кто его знает, что бог нашлет!

Они пили магарыч дотемна. Ион пошел домой вместе с Аной. Он был пьян, но все же не выдал своей радости. Только в душе ликовал, что разбил лед.

На другое утро, как и было уговорено, пришел Василе Бачу, и они отправились в Жидовицу к письмоводителю выправлять запись.

— А вы там припишите, господин письмоводитель, что суд впереди! — сказал Ион для устрашения.

Василе Бачу попробовал возразить, но Ион встал, не дав ему сказать.

— Мне нужна вся земля, тесть, это ты хорошо знаешь… Вся земля!..

После отъезда Титу в доме Херделей настало спокойствие. Учитель кое-когда хвастался, как он ловко сыграл на выборах депутата, но мать и дочь только и думали о Лауре. Чтобы утешиться, г-жа Херделя, покончив с делами, обычно уединялась в гостиной и громко читала молитвы по истрепанному, рваному молитвеннику, дарованному ей в давние времена дядюшкой Симионом Мунтяну.

Как-то вечером, перед ужином, на дворе залаял Гектор, калитка протяжно заскрипела, на галерее заслышались чьи-то тяжелые шаги, а потом и стук в дверь.

— Письмо от Лауры! — живо встрепенулась Гиги и захлопала в ладоши.

— Войдите! — густым голосом отозвался Херделя.

И действительно, это пришел стражник Козма Чокэнаш с почтой из Жидовицы; одно письмо было Херделе, два других — сельчанам от сыновей, отбывавших службу, несколько газет Белчугу. Учитель перечел все адреса, отдал письмо Гигице и хотел было оставить у себя газеты.

— Не могу, господин учитель, ей-богу, не могу, — смущенно пробормотал стражник. — Батюшка приказывал, чтобы я у вас ни единой газеты не оставлял, а то он меня в церкви пробирать будет…

— Ладно, Козма, шут с тобой! — ответил Херделя, снедаемый любопытством. — Ты тут посиди и отдохни, а я скоренько посмотрю, что в них пишут…

Со дня выборов Белчуг порвал все отношения с Херделей; они уже не разговаривали, не здоровались, были как чужие. В Армадии многие ругали Херделю, и в особенности Виктор Грофшору. Тот всем так и говорил, что только по вине «ренегата из Припаса» румынский избирательный округ послал депутатом в парламент венгра.

Пока Херделя проглядывал газеты, жена принялась читать письмо Лауры. Гиги вместе с ней нетерпеливо пробегала глазами мелкую вязь прямых, тонких букв. Но волнение обеих было так велико, что они не могли ничего разобрать.

— Дайте-ка сюда! — сказал Херделя, утолив свою любознательность и отослав Козму.

— Да, да, прочти ты вслух! — воскликнула Гиги.

Учитель надел очки, встал с письмом поближе к висячей лампе и начал читать по-стариковски, с выражением, с расстановкой, местами с дрожью в голосе:

— «Милые и горячо любимые родные!

Вы, вероятно, думаете, что с нами что-то случилось, я же не писала вам подробно за все время, как мы расстались тогда в слезах у «Раховы». Я сама себя спрашиваю, как можно быть такой небрежной, ведь моя любовь к вам ничуть не уменьшилась, хотя нас теперь и двое. Только войдя в наше положение, вы поймете нас и простите. Надеюсь, вы все же получили мои открытки, которые я посылала вам отовсюду, где мы побывали? Пока мы обживали наше милое гнездышко, я все откладывала письмо к вам, чтобы уж потом рассказать по порядку про свою новую жизнь. Вот наконец я и освободилась.

Никто не может себе представить, какую душевную боль я испытывала, когда мы тронулись в путь. Сердце у меня обливалось кровью, а я даже не могла поплакать, потому что Джеордже превратно истолковал бы мои слезы… И все-таки наше путешествие от Армадии сюда навсегда останется для меня незабываемым и самым приятным событием. Джеордже был такой добрый, живо рассеял мою печаль и завоевал не только мою любовь, но и доверие.

Мы пробыли два дня в Бистрице, потому что мне немножко нездоровилось, и Джеордже не хотел слышать о поездке, пока я не поправлюсь. Не могу даже выразить словами, насколько деликатным и благородным был мой Джеордже. (Я бы не стала расточать таких комплиментов, если бы не была уверена, что он никогда об этом не узнает, а то он еще возомнит о себе, бесценный мой!) На второй вечер я ожила, нарядилась в голубое платье, — Джеордже говорит, что оно мне необычайно идет, — и мы с ним ужинали в «Gewerbeverein» [25] «Промышленное общество» (нем.) . . Было чудесно. Играл военный оркестр. Много публики, и все элегантная. Джеордже был такой любезный и веселый. Я немножко робела, потому что он все время целовал мне руки через стол, хотя я, впрочем, знала, что мы теперь вправе любить друг друга без оглядки, как говорит Джеордже… Повеселились мы роскошно, и это нам стоило почти двадцать крон. Джеордже тратился безумно, а мне только и твердил, что медовая неделя бывает раз в жизни. Но я все боялась, что мы приедем к себе в Виряг совершенно без денег и над нами станут смеяться.