Ливиу Ребряну - Ион

— А что это у него голова такая продолговатая?

— Это ничего… У маленьких она такая… — ответила Зенобия, легонько надавливая на мягкую головку, чтобы округлить ее.

— Дай-ка мне, свекровь, и я погляжу, — сказала Ана, жадно глядя на него и протягивая руки.

— Еще успеет надоесть тебе, не беспокойся! — ответила та, укладывая ей на руки ребенка.

Некоторое время все стояли молча, слушая испуганные крики новорожденного, Гланеташу то и дело вытирал пот рукавом, вздыхал и что-то приговаривал в волнении… Потом они наспех поели и опять взялись за работу, оставив Ану с ребенком отдохнуть до вечера, чтобы она смогла сама дойти до дому.

Ион помрачнел, сам не зная отчего. Путаные, мучительные мысли бились в его мозгу, точно в сетях. Плач ребенка сердил и в то же время радовал его. Он испытывал гордость, что его детище так требовательно кричит, но тотчас рассудок говорил ему, что отныне этот пискленок навсегда связал его с Аной. Тогда им овладевала злоба, ему представлялось лицо Флорики, — румяное, обольстительное, оно манило к себе и потом вдруг исчезало, как безвозвратно утраченная надежда. В ушах верезжал угрожающий назойливый плач и слышалось, как мягко, любовно приговаривала Ана:

— Шш-ш… Молчи, касатик, ты у мамы, молчи, молчи. Шшш… Шшш…

В Лушку, большое и богатое село с тучными пажитями и обилием скота, Титу приехал глубоко удрученным, как это уже было с ним, когда в его сердце обратилась в прах Роза Ланг. На людях он выглядел веселым, но его душа была изранена, и он уже не знал, чем ее исцелить. Он был радушно принят всеми местными столпами, все они были румынами и слышали, что он поэт.

Письмоводитель Кынтэряну жил в большом старом доме примарии. Для Титу он отвел хорошую комнату с отдельным ходом, уютно убранную барышней Еудженией, которая знала Титу по балам и вечеринкам в Армадии. Г-жа Кынтэряну, приземистая, полная темнолицая дама с отвислыми щеками, с первого дня дала понять, что она не прочь принять Титу в зятья, если он решит пройти курс письмоводителей, чтобы потом занять место ее старика, который был глухим на одно ухо и ленив, все вздыхал о пенсии, главным образом, потому, что не смог осилить венгерского и боялся потерять службу. Бойкая и кокетливая Еуджения нравилась Титу, однако планы письмоводительши казались ему нелепыми. Ему было смешно, что его прочат в мужья, когда он только-только прокладывает себе жизненную стезю.

Титу теперь чуждался людей, он хотел быть только со своими мечтами. Он испытывал неодолимую потребность в одиночестве, пока не перегорит вся горечь. Кынтэряну диву давался, видя, с каким усердием он работает, и с радостью взвалил на него всю канцелярию. И Титу с утра до вечера корпел в конторе, выполняя ненавистную работу, и оставлял без внимания щебетанье и заигрыванья барышни Еуджении.

Спустя неделю он познакомился с учительницей Вирджинией Герман, которая пришла в контору по школьным делам. О ней он слышал еще до приезда в Лушку. Она слыла девушкой умной и преданной своему делу. Никогда она не показывалась ни на балах, ни на вечеринках… Ей было лет двадцать пять. Одевалась она всегда просто, но все ей было к лицу. У нее были большие задумчивые глаза, маленький рот и обворожительная улыбка.

— Какая вы красивая! — сказал Титу, когда провожал ее на улицу, сразу поддавшись ее обаянию.

— Я не люблю комплиментов, господин Херделя, в особенности банальных! — ответила учительница с неудовольствием. — Я вас считала более…

Титу почтительно поцеловал ей руку, как бы прося прощения. Но Вирджиния ушла с равнодушным видом, нисколько не взволнованная его порывом.

Эта встреча положила конец сердечным печалям Титу. Он много думал о Вирджинии Герман, о ее нежной и в то же время холодной улыбке, о ее глазах, таких блестящих и вместе с тем спокойных. Узнав, что она близкая подруга Еуджении и часто бывает в доме письмоводителя, Титу обрадовался. А когда через несколько дней Еуджения сказала ему, что идет к учительнице, он вызвался составить ей компанию.

Вирджиния Герман занимала две комнаты, обставленные в ее вкусе, со множеством ковриков ее же работы, изящных безделок; в книжных шкафах красовались одни румынские книги, комплекты журналов, все в красивых переплетах, с надписями и золочеными инициалами. Перед домом у нее был палисадник с цветами и под окном скамейка, на которой по вечерам учительница предавалась задумчивости.

Они быстро подружились. И чем ближе узнавал ее Титу, тем привычнее ему было в Лушке. Вирджиния, краснея, призналась ему, что она на досуге тоже сочиняет стихи. Они вместе читали их, и Титу пришел в негодование, услышав, что она тщетно обивала пороги всех редакций. Вирджиния утешалась и чуть ли не гордилась тем, что ее не понимают… Однако ее обрадовало, что, по крайней мере, поэт оценил ее скромные песни. Когда потом Титу открылся ей в своих мятежных мечтаньях, миловидная учительница грустно закивала головой в знак того, что и ее душу томят те же волненья.

В лунные вечера Титу летел к Вирджинии Герман, и на скамейке в уснувшем саду они вместе развивали радужные планы в надежде на тот день, когда румыны станут хозяевами этой исконно румынской земли, когда весь мир будет разделять их мысли, когда… Такие разговоры приводили обоих в упоение.

«Какое необыкновенное существо! — думал Титу, возвращаясь домой. — Если уж наши чаяния проникли и в сердце избранных женщин, значит, они скоро сбудутся!»

Крадучись пробирался он к себе, боясь разбудить Кынтэряну, спавшего летом с открытыми окнами. В своей комнате он потом продолжал грезить с широко раскрытыми глазами, расчувствовавшись до слез. В распахнутые окна его подбадривала серебристая луна. Волновался он так, как будто завтра же ожидалась полная победа… Он уже рисовал ее себе, и воображение уносило его на своих буйных крыльях… Вот он в Клуже, где бывал всего один раз, несколько лет тому назад. Всюду только румынская речь… И какая! Кажется, все говорят на чистейшем румынском, еще приятнее, чем инженер Василе Попа из Вэрари, который изъездил всю Румынию… Вывески магазинов, улицы, школы, власти — все, все румынское… Статуя Матяша Корвина [26] Матяш Хуняди (Корвин) — венгерский король. В годы его правления (1458—1490) укрепилась централизованная государственная власть, достигли расцвета культура и искусство. В народных легендах Матяш Корвин предстает поборником справедливости, и после его смерти, когда феодальная реакция уничтожила централизацию государства, когда увеличились повинности крестьян и ухудшилось их правовое положение, крылатыми стали слова: «Умер король Матяш, не стало справедливости». Конная статуя М. Корвина установлена в центре Клужа, где он родился. улыбается прохожим и словно говорит им: «Ну как, настал час справедливости!..» А солдаты в мохнатых шапках… в точности как описывают румынских доробанцев… [27] Доробанцы — в старой Румынии пограничные, пехотные войска и жандармерия. Они носили островерхие бараньи шапки с индюшиными перьями. Судья из Армадии, который так нагло держался с Херделей, теперь раскланивается до земли. Титу хочет быть великодушным, показать ему, как благородны и незлопамятны румынские властелины… Он подает судье руку… Но волна мчит его дальше… Вот он в Сибиу, в Брашове, в Орадя-Маре, в Араде, в Тимишоаре!.. Трехцветные флаги победно развеваются на всех легендарных дворцах… Жандармов с петушиными перьями как не бывало… А это что? Навстречу ему браво вышагивает унтер, начальник жандармского участка в Лушке, в черной шапке набекрень с трехцветной кокардой… Титу вспоминает, как этот унтер навязывался к нему в друзья и как потом обнаглел, видя, что заурядный румынский поэт гнушается здороваться за руку с венгерским жандармом. «Где же у тебя петушиные перья, любезный?» — гордо спрашивает он его. «Какие перья? Почему петушиные? — краснеет унтер. — Я румын! Разве вы меня не узнаете? Я всегда был румыном, но жизнь так трудна и служба…» — «Ренегат!» — негодующе восклицает Титу. Тогда унтер разъяряется, начинает ругаться по-венгерски и швыряет ему в лицо трехцветную кокарду. Оскорбленный Титу в остервенении бросается на него, хочет схватить его за горло… Но, поскользнувшись, падает навзничь… «Что со мной?.. Я брежу?» — спрашивает себя Титу, встряхиваясь и вскакивая на ноги.