Ливиу Ребряну - Ион

Луна смеется в открытое окно. С улицы приближаются резкие, властные голоса. Титу подходит к окну. Лунные лучи светят в лицо. Две черные фигуры с топаньем проходят мимо. Штыки сверкают на свету, петушиные перья кичливо колышутся, отливая серебром.

— О-о-ох… жандармский патруль! — лепечет Титу с такой болью, точно у него вырвали кусок сердца, потом захлопывает окно и говорит: — Мечты-мечты…

И все-таки те же мечты опять забирали его в свои сети, и он уже не мог противиться им. Они и усыпляли, и будили его, и услаждали весь день, устремляя его стопы все к той же Вирджинии Герман, единственному существу, всецело разделявшему его упования и надежды…

«Может быть, я ее люблю?» — подумал он однажды, когда особенно мучился желанием увидеть ее.

Сначала он испугался, как будто поймал себя на чем-то неблаговидном. Но потом успокоился. Любовь всегда устремлена к эгоистичной цели. Поэтому в конце она оставляет в душе пустоту. Он вспомнил Розу. Лишь теперь он ясно понимал, как они оба лицемерили. Сами помышляли об объятьях, только о них. Все те пышные, избитые фразы только к тому и клонили… А с Вирджинией даже как-то и не думаешь, что она красивая женщина. Будь она дурнушкой, его чувства ничуть не притупились бы. Это просто дружба. Истинная дружба, основанная на общности идеалов. Подобно врачу, прослеживающему ход болезни на самом себе, Титу сравнивал теперешнее биение сердца с тем, какое испытывал прежде, когда был влюблен в Розу Ланг или Лукрецию Драгу. И с гордостью заключал, что тут не может быть и речи о любви обычной, его чувство гораздо возвышеннее, и он восторженно говорил:

— На свете нет ничего дороже настоящей дружбы между мужчиной и женщиной!

И когда в один прекрасный день Еуджения, мучимая тайной ревностью, стала обвинять его, что он приехал в Лушку только потому, что любит Вирджинию Герман, Титу высокомерно ответил ей:

— О нет… это совсем не любовь, барышня! Это нечто большее… Дружба, проистекающая из общих альтруистических устремлений!

И тут же рассердился, потому что Еуджения недоверчиво и грустно усмехнулась.

В день святого Петра ребенка окрестили и назвали Петрей. Справляли крестины весело, даже и Думитру Моаркэш напился допьяна.

А потом все вошло в свою колею. Не сравнялось и недели, как Ион выискал причину и опять отколотил жену.

Счастье, переполнившее душу Аны после родов, сгинуло, как дым на ветру. Теперь ей поневоле пришлось убедиться, что Ион ненавидит ее, и тут же она удивилась себе, как не понимала этого прежде. Если уж и ребенок не смягчил его, на что же еще надеяться? Она перебрала прошлое и ужаснулась, как была слепа. Зачем было цепляться за него, когда он добивался только ее приданого? Он обманывал ее с первого разу, как только с ней сдружился. Узнал ее слабость и стал охотиться за ней, как кровожадный волк. Она вспомнила его ласковые речи на гуляньях, когда он старался вскружить ей голову… Притворством была его ласковость и все, что было дальше, и когда обнимал ее в постели на печке, он тоже притворялся, — так и шло, пока она не забеременела… пока он не загубил ее долю и всю ее жизнь… Теперь нечего каяться. Теперь уже поздно…

Сознание, что она лишняя, постоянно преследовало ее. Давно уже она забрала себе в голову, что лучше бы и не жить на свете, но ожидание ребенка сдерживало ее отчаяние, заставляло ее терпеть. Она еще и теперь искала утешения в материнстве, но и тут не находила его сполна. Когда она спрашивала себя, зачем живет, черные думы вереницей обступали ее, и только легкий вскрик ребенка, кормившегося грудью, отвлекал ее на время. Но потом и его милая живость лишь бередила в ней боль, и она в отчаянии думала: «Хоть бы уж прибрал нас господь обоих сразу!»

И все-таки неизвестность смерти внушала ей безотчетный ужас. Вид села, нагорных полей с обильным урожаем, таинственные леса, крохотные домики, затерявшиеся меж садов, все это как бы говорило ей, что любые жизненные страдания в тысячу раз легче перетерпеть, чем пугающую неизведанность мрака, в который тебя ввергает смерть. Воля ее отступала перед медными вратами, за которые не удалось заглянуть даже мельком ни одной живой душе. Они замкнуты тайной, за ними исчезли миллионы жизней…

А бесстрастное время шло себе, минуя ее печали. Лето было на исходе, и работы на поле все подбавлялось. Изо дня в день она взбиралась в гору с плетеной люлькой на спине, нося еду работникам, а в награду по-прежнему получала лишь побои да брань.

В первое сентябрьское воскресенье, рано утром, когда Ана подоила корову и стала цедить в кринки молоко, она услыхала из сеней, где была, сдавленный, испуганный голос Мачедона Черчеташу:

— Господин учитель, будьте добры, не откажите пойти. Аврум повесился!

— Да не говори! — отозвался учитель, умывавшийся на галерее, как и обычно.

— Повесился, повесился! — повторил Мачедон еще испуганнее.

Ана передернулась, чувствуя, как странная дрожь пробежала по спине, даже сердце похолодело. Ион еще до этого ушел в село… Она, как была, в подоткнутой юбке, не прибравшись, пустилась бегом к корчме, точно дело шло о чем-то таком, чего ей никак нельзя было пропустить. Еще издали она увидела у ворот Аврумова двора сбившихся в кучу людей, они махали руками, вытягивали шеи. Запыхавшись, Ана подбежала туда и стала пробираться вперед, чтобы взглянуть на покойника. Но тут она столкнулась с Ионом, он злобно прикрикнул на нее:

— А ты чего сюда суешься? Иль дома дела нет? Ну-ка убирайся отсюда, чертова дурища!

Ана и не глянула на него. Она, как ящерка, юркнула в толпу и вмиг очутилась во дворе.

Ворота сарая были открыты настежь. Одноконная каруца с насохшей на колесах грязью стояла у стены с поднятыми вверх оглоблями. К другой стене была прислонена лестница, ее нижние концы упирались в дрожину каруцы, а верхушка глубоко зарылась в свежее пахучее сено, свисавшее из лаза сеновала, набитого до самых стропил. В петле, сделанной из конца старой оброти, привязанной к седьмой ступеньке, висел Аврум. Лицо у него было свекольно-красное, рыжая борода всклокочена, пряди волос прилипли ко лбу и вискам, блестевшим от пота, вылезшие из орбит глаза, обращенные во двор, казалось, сердито смотрели на столпившихся в воротах людей, которые глазели, боясь подойти ближе. Губы у него искривились, прикушенный язык был в беловатых бороздках.

— Он еще не помер!.. Где Ривка!.. Давайте скорее перерезайте веревку! — закричал Трифон Тэтару, ломая руки, но не трогаясь с места.

— Да не кричи ты, чудак, он уже холодный! — раздались голоса.

В полукруге шагов на пять от Аврума было свободно. На земле, среди сенной трухи, соломы и птичьего помета лежала вверх дном шляпа удавленника с лоснящейся, засаленной подкладкой.