Ливиу Ребряну - Ион

— Непременно… кассацию… конечно, — пролепетал Херделя с выражением растерянности на лице.

Но когда он очутился в коридоре, в шумной толпе, на него вдруг напала непреодолимая слабость. Он вынужден был присесть на скамью подле плакавшей навзрыд старушки. Ему казалось, что все вокруг покачнулось, и он испугался, как бы на него не обрушилось здание суда. Он только явственно слышал плач женщины, и когда задал себе вопрос, почему она так плачет, услышал и голос Иона, не отступавшего от него ни на шаг, но не мог разобрать, что тот говорит.

— Это ничего… кассация… Конечно… какая несправедливость! — ответил он Иону, не сознавая, что говорит, и не слыша собственного голоса.

Потом он с трудом встал, дрожа и хватаясь за плечо парня.

— Кончили, Ион… Пошли! — сипло проговорил он.

Тут опять около него очутился адвокат Лендвей и затараторил, притворяясь рассерженным и желая ободрить его:

— Вы даже не беспокойтесь, господин Херделя! Нисколечко! Будьте уверены, что после кассации вам только штраф присудят. Благо еще так вышло. Я боялся худшего. Этот председатель бездушный негодяй… Вам нужно будет подождать, пока до исполнения приговора его сообщат вашему вышестоящему начальству, то есть инспектору. Это значит, что вас отстранят от должности. Но, разумеется, временно. До рассмотрения кассации… Так что вы не тревожьтесь, все будет хорошо, конец венчает дело… Ничего не попишешь. Осложнения у людей всегда возможны…

— Да, да… ничего… не тревожиться… Временно отстранен! — бормотал Херделя, еле волоча одеревеневшие ноги.

На улице грустно светило осеннее солнце. После шумных судейских коридоров улица казалась безмолвной и пустынной, а редкие экипажи как будто везли покойников, одних покойников.

— Поехали домой, Ион!.. Отстранен! Видишь? Отстранен! — сказал он, чувствуя вдруг на щеках две горячие струйки.

Слезы потекли по седым усам. Одна пролилась на пересохшие губы, как целительный соленый бальзам.

Ион смущенно поглядел на Херделю. Хотел что-то сказать, но не нашелся. Только скреб затылок, ругался и бессильно ворчал.

— Отстранен… Отстранен… — все бормотал учитель, и это слово звучало так жалобно, что Ион, хоть и не понимал, что оно значит, сжал кулаки и злобно погрозил массивному трехэтажному зданию с маленькими окнами, похожими на хитренькие глазки.

— Не дай им добра, господи и царица небесная! Порази их праведный гнев и кара господня за такое измывательство над тобой! — анафемствовала г-жа Херделя, узнав о приговоре.

— Пропала я! Что теперь скажут люди? Значит, папа тоже будет сидеть в тюрьме, как Лауренц из Быргэу! Как я покажусь в свет? Боже мой! — запричитала Гиги, уже уверенная, что на балу все кавалеры будут обходить ее.

Учитель пытался изобразить невозмутимость и даже хорохорился: он, мол, еще поучит этих господ из суда, как надо творить правосудие… Но его вымученные улыбки, унылый взгляд и весь его приниженный и страдальческий вид выражали такое безудержное отчаяние, что сама г-жа Херделя, хоть и свирепела в гневе, инстинктивно пощадила его, обрушив весь свой пыл на бесчестных бистрицких судей.

— Глядишь, еще и от должности отстранят меня! — охал Херделя, правда, на третий только день. — Это уж будет верхом гнусности!

— Дойдем до сумы, я уж верно знаю, что дойдем, и все из-за этого мерзавца, деревенщины, которому ты одно добро делал! — разразилась еще большим гневом г-жа Херделя, деля отныне свои проклятья между Ионом и судейскими.

Весть об осуждении Хердели живо разнеслась по Армадии, а оттуда и дальше, по всем окрестным селам. Многие сочувствовали ему, но больше было таких, кто открыто говорил:

— Вот как бог карает ренегатов!.. Помните, он на выборах шел против Грофшору? Теперь вот венгры и наградили его! Вперед ему наука!

Когда же увидели, как он бродит по Армадии, ссутулившийся, еще больше поседевший, с кротким, боязливым взглядом, выискивая работенку, на случай если останется без службы, — даже Грофшору и тот милостиво пожал ему руку и справился, как поживает Титу.

Херделя теперь уже не ждал ничего хорошего. Он был уверен, что его уволят и что тюрьмы тоже не миновать. Он свыкся с этой мыслью, как вообще свыкаются в жизни с любым горем. Только одно страшило его — что будет потом, и этот страх непрестанно гнал его на поиски прибежища, где бы приткнуться на худые времена. Живя в постоянном ожидании увольнения, возвращаясь домой после напрасной беготни, с тяжелым сердцем от испытанных унижений, он еще бодрился, старался выглядеть веселым, подробно расписывал, как хорошо принял его такой-то и такой-то, пообещав ему всяческую поддержку, и насколько сам он уверен, что все это несчастье только к лучшему. Целыми часами он совещался с женой, что предпочесть: перебраться в Армадию, поступить к такому-то адвокату либо, в такую-то контору или же оставаться на месте, пока его не восстановят в должности, а это протянется не больше двух-трех недель, на худой конец, месяц. И когда г-жа Херделя воодушевлялась верой, у него самого, при воспоминании о том, сколько он понапрасну исходил до сих пор, сердце трепыхало как под ножом.

В один из этих дней совершенно неожиданно приехала Лаура одна, потому что Пинтя не мог ни на час отлучиться из Виряга. Было начало учебного года, который он собирался открыть с большой помпой, чисто по-румынски.

— Я на недельку заехала… Так стосковалась по всем! — сказала Лаура, расцеловавшись и поплакав, как водится, с каждым в отдельности.

Но с первых же ее слов все почувствовали, что Лаура уже не та. Она осталась доброй, ласковой, однако уже не принимала близко к сердцу мелкие заботы и нужды, которые спаивают семью и испытывают ее единство. Узнав, чем кончилось дело в суде, она не разволновалась, как того опасались домашние. Будь это прежде, она бы целыми неделями сетовала и сокрушалась, а теперь только поморгала глазами.

— Трудно вам будет, если тебя уволят, папа… Сколько я тебе говорила, вспомни-ка, чтобы ты не вмешивался в чужие дела, а больше бы занимался своими… Теперь вот что с вами со всеми станется, один бог знает! — сказала она таким ледяным тоном, что Херделя устыдился больше, чем перед кем-нибудь чужим, и промолчал.

Впрочем, она сразу же заговорила о Джеордже, превознося его до небес, потом о своих затруднениях, планах и надеждах… Вспомнив, что она в Припасе, у родителей, Лаура стала отчитывать Херделю за то, что он не голосовал за Грофшору, оказывается, Джеордже, узнав про это, огорчился, что его тесть — ренегат. А потом, в пылу негодования, она заключила, что венгры поделом осудили его, ренегатам так и надо.

Херделя в первую минуту рассердился, но быстро совладал с собой. Дети, когда взрослеют и отделяются, все таковы. Разве сам он не был таким? На похороны отца поехал, но ни разу не удосужился проведать его за все семь недель, пока тот лежал. А далеко ли было, всего за три села. Матушку свою неизменно угощает сладкой ракией, когда она бывает у него. А так — точно ее и на свете нет. Всю любовь и всю заботу он скупо приберегал для своего очага. Тогда чего же удивляться, если Лауру уже не трогают их горести?.. Так устроена жизнь… Печально. Кто может изменить ее порядок? Жизнь проходит мимо старых и слабых. Жизнь принадлежит молодым и сильным. Эгоизм — основа жизни.