Ливиу Ребряну - Ион

Лаура была беременна и гордилась, что у нее трудная беременность. Она поминутно морщилась, жаловалась, что ее тошнит, и все спрашивала советов у г-жи Хердели, как приготовиться к родам… Гиги робела перед ней и старалась умерять свою резвость.

— Ты очень переменилась, — сказала она сестре с легким укором в голосе.

— Да, я и сама чувствую, — ответила Лаура с нескрываемой гордостью. — Я бы не смогла теперь жить так, как жила прежде. Я даже удивляюсь: ну как я могла здесь жить и столько времени не знать Джеордже!

— И подумать только, что ты его и не любила, папа с мамой чуть ли не били тебя тогда, чтобы ты не вздумала ему отказывать!

— Это потому, что я была взбалмошная…

— Но Аурел? — спросила вдруг Гиги.

— Ребячество, над которым мы с Джеордже частенько посмеиваемся, — улыбнулась Лаура. — О, я очень переменилась, это ты верно сказала. Девушка и не живет, пока она не выйдет замуж. Поэтому девушкам нужно вытряхнуть из головы всякую блажь… Жизнь — это совсем другое! — сказала она вдруг с чувством, скрестив руки на животе, круглившемся под красным шерстяным капотом, отделанным черной вышивкой. — И потом, ребенок! — продолжала она. — Ребенок! Я как будто только теперь обрела цель в жизни!

Лаура побывала один раз в Армадии у Филипою, своих посаженых родителей. На третий день она заскучала, стала тосковать по Джеордже. А на пятый день укатила восвояси, взяв с собой Гиги, чтобы та была при ней, когда придет время родить. Гиги при отъезде оросила слезами три носовых платка. А Лаура даже и не всплакнула.

Старики облегченно вздохнули, как только она уехала.

— Эта уже не наша, лишились мы дочери! — сказал Херделя, оставшись вдвоем с женой.

— Вот какие теперь дурные, бесчувственные дети! — проговорила та, смигнув ресницами две горькие слезы.

В печи шипели подброшенные сырые дрова. Снаружи, сквозь мокрые стекла, пробивался серый ненастный свет, виднелись сиротливые, облысевшие поля и село, прикрытое клубами сизого дыма. Часы, висевшие на стене под портретом императора, тикали строго, даже угрожающе. Херделя с погасшей трубкой в углу рта задумчиво смотрел в окно, сидя на старом диване. Жена его сидела подле печки, на стуле с высокой спинкой, сложив на груди руки, и слушала вой осеннего ветра. И оба, казалось, слышали, как проносится безучастное время, — бессильные вернуть его, они только зябко поеживались, словно от холода.

— Скверная погода! — тихо проговорил учитель, точно боясь усилить или нарушить глухой, неумолимый шум никогда не останавливающейся машины.

Его голос прозвучал для г-жи Хердели такой лаской, что она улыбнулась. Черная щербинка на месте выпавшего у ней два года назад зуба красила ее в глазах учителя, он ответил ей такой же кроткой, покорной улыбкой. И от их согласных улыбок сразу повеселело кругом, по всем уголкам дома разлилось живительное тепло. Они вдруг заговорили о давнем, забытом, о днях своей молодости. Настоящее, с его заботами и суетой, под чарами воспоминаний развеялось, как дурной сон… Херделя подошел к печке, погрел у огня руки, погладил морщинистые щеки жены, поцеловал ее в лоб и со вздохом сказал:

— Эх, старуня, старуня, одни мы, старики…

От резкого стука в дверь Херделя испуганно дернулся, точно влюбленный, застигнутый у любимой ее нагрянувшей мамашей… В комнату, овеянную теплом минувшего, точно ураган, сокрушающий все и вся на своем пути, ворвался Ион Гланеташу с известием, что он получил приговор.

Ион хотел отсидеть за учителя восемь дней в тюрьме и советовался с ним, как это устроить. Со своим осуждением он примирился, и теперь ему было все равно. Он даже радовался, что избавился от этой заботы и может заниматься только тяжбой с Василе Бачу. День явки в суд был уже назначен, и тут Иона стали одолевать дурные сны: то будто он подрался с тестем и остался внакладе, то будто Грофшору бросил его и переметнулся на сторону Василе или будто бы Ана потребовала развода и переселилась к своему отцу вместе с ребенком, оставив его в дураках… Этот сон насчет Аны гвоздем засел ему в голову. А когда и Херделя сказал, что если Ана разведется с ним, его дело плохо, он сразу переменился к ней, сменив таску на ласку. Даже и соседи начали гадать: что опять задумал сын Гланеташу?

Но Ану эта ласка уже не могла согреть. Как будто между ними воздвиглась каменная стена непомерной высоты, и никакая человеческая рука не сумела бы ее разрушить. Ана теперь и вовсе прониклась мыслью, что она лишь орудие в руках мужа, в которого вложила всю свою любовь и даже жизнь. Сознание этого сделало ее безучастной. Она жила, но без всяких надежд, смотря на жизнь, как на бремя. Работала непосильно, не зная отдыха, точно поврежденная машина, которая крутится сама собой, гудит и постепенно губится, пока вдруг не рассыплется с грохотом.

Стоял конец осени с холодной мокропогодицей, все чаще посеивал снежок. Зенобия убивала время в селе с бабами, осуждая невестку или прочих добрых людей. Гланеташу коротал дни в корчме, особенно после смерти Аврума, потому что вдова отпускала ему ракию в долг. Ион, в предвидении схватки с Василе Бачу, больше бывал в бегах, чем дома. Так что Ана все время оставалась одна с прихварывавшим ребенком да с Думитру Моаркэшем, который помогал ей кое в чем и изливал свои обиды, — Параскива не зовет его домой, вот и придется ему помирать у чужих. С Думитру Ана ладила. Хотя за весь день и трех слов, бывало, не скажут друг другу. Старик был угрюм, брюзжал про себя, враждовал с курами, по десять раз на дню гонял их из сеней во двор. Ребенка он любил без памяти, и баюкал его, и голубил, прямо как нянька. Случалось, чуть ли не в драку лез, прося Ану дать ему запеленать ребенка. Между тем за время, что он обретался у Гланеташу, он заметно ослаб, все кашлял, истлевал, как головешка, готовая погаснуть.

Но вот в один из дней Думитру вдруг так разговорился, что Ана просто не знала, как от него отделаться.

— Что это ты дедка, мелешь и мелешь, как балаболка? — сказала она ему, купая ребенка. — Смотри, не к добру это. Как бы смерть не пришла…

— И придет, а то что же? — осклабился старик, стоя у корыта и щекоча одним пальцем пятки ребенку, а тот гыкал с зажмуренными глазами, блаженствуя в теплой воде.

— А ну, дед, не замай ребенка, отойди, а то я и тебя окачу!

Думитру сел на лавку, помолчал и потом принялся обстоятельно пересказывать, как он попал в переделку с цыганами, — он об этом любил говорить, если находился охотник слушать. Ана не обращала на него внимания, а он все равно продолжал выкладывать ей и другие случаи из своей жизни, сам при этом по-детски смеялся, точно к нему и впрямь вернулась веселая и беспечная молодость.

После полудня ему вдруг вздумалось бриться, хоть Ана и отговаривала его, сердясь, что он суетится и не дает ей заниматься делом. Он подвесил зеркальце, засиженное еще с лета мухами, на резную шишечку оконного переплета, налил теплой воды в миску, поставил ее на лавку, зацепил за оконную петлю порточный ремень и не спеша прошелся по нему ржавой бритвой, пробуя ее по временам на волосинках, выщипнутых за ухом. Потом взял мыло, которым Ана мыла ребенка, легонько провел им по бороде и начал яростно втирать его в колкую, редкую щетину… И все это время лотошил, о чем только взбредется, да с таким благодушием, что после и Ана поддалась ему, просветлела и сама вступила в разговор, пока кормила ребенка, сидя к Думитру спиной.